Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
— Позвольте напроситься к вам на беседу, уважаемый Савва Тимофеевич?..
— Не имею чести быть знакомым! — отрезал Морозов и без ответного поклона прошел на фабрику.
Закурив в своем кабинете, он вызвал секретаря и велел:
— Пошлите за контролершей Севастеей Ивановной.
— Слушаюсь, Савва Тимофеевич, — ответил тот с какой-то скрытой в глазах усмешкой.
Директор-распорядитель догадывался, что это тоже стукач матушки Марии Федоровны, и порывался было прогнать его, но та упросила:
— Он из дальних
Вот так: кругом родичи насели! А тут еще какие-то адвокатишки у ворот фабрики толкутся.
Раздражение его прервала Севастея. Она остановилась у порога и сама с умной проницательностью объяснила:
— Я знаю, зачем вы меня позвали, хозяин. Но уверяю: ни для вас, ни для фабрики этот адвокат опасности не представляет.
— Еще бы мог представлять! Что он тут делает?
— Он научные материалы собирает. Мне трудно понять. Хочет узнать, как капитализм в России появился.
— Гм… Капиталисты! Газетчики!
— Да он вроде в газетах не работает.
— А где же работает? И с какой стати вы стакались?
— Не знаю, где работает. И вижу его в первый раз, хозяин.
— У меня, кажется, имя когда-то было?
— Было — и сплыло. Что вы на меня так воззрились, Савва Тимофеевич?
— Воззрился?.. — удивился Морозов. — Уплыло ведь все по Клязьме-реке.
— Уплыло все, Савва Тимофеевич, не терзайте себя. Спасибо вам за доброе отношение ко мне… Ик сыну.
— Да я сынка твоего и не видывал!
— Как-нибудь покажу. Не у себя же дома, на улице, гуляючи.
— Ладно, Севастея Ивановна. В соглядатаи тебя не вербую, все равно не пойдешь, но если назреет у рабочих какая горячая потребность — не посчитай зазорным предупредить меня. Для общей же пользы.
— Это обещаю, Савва Тимофеевич. Мне можно идти? А то ведь за дверью, поди, шепчутся.
Он отпустил ее, не скрывая тревожной мысли: если все рабочие наберутся ума, как вот эта фабричная Севастея Ивановна, — плохо или хорошо станет хозяевам?..
Не так уж много прошло времени, как она принесла со спокойной извинительностью книжонку, с обложки которой опять прокричали слова: «Развитие капитализма в России».
— Капитализм! Да что они все в нем понимают?..
Севастея молча показала страницу, заложенную листом подорожника. Нельзя было не зацепиться за первые же слова:
«Савва Морозов»?
Удивлению не было конца, но Севастея взглядом советовала читать дальше. Слава богу, это все-таки не о нем, а о родоначальнике-деде.
«Савва Морозов был крепостным крестьянином (откупился в 1820 г.), пастухом, извозчиком, ткачом-рабочим, ткачом-кустарем, который пешком ходил в Москву продавать свой товар скупщикам, затем владельцем мелкого заведения, раздаточной конторы, фабрики. В 1890 году на четырех фабриках, принадлежащих его потомкам, было занято 39 тысяч рабочих, производящих изделий на 35 миллионов рублей».
Тот самый адвокатишка?..
Но фамилия стояла другая: Ленин.
Из евреев, что ли, что фамилию меняет?..
Савва Тимофеевич Морозов, неугомонный распорядитель-директор — лучше сказать, все-таки хозяин Никольской мануфактуры и всех примыкающих к ней фабрик и заводов, терпеть не мог, когда дела шли слишком уж хорошо. Лишним себя чувствовал. Забывал при этом, что сам же и отлаживал дедовский механизм; он крутился на износ, но никогда не изнашивался, ибо смазка была хороша. Главное, чтобы вовремя подкрутить- подвинтить, а потом и смазать. Морозовские «штуки» катились по всей России, разматываясь в необъятные ковры. Чего же более?
Лако-красочный завод в Пермской губернии устроил, там же возвел прохладное северное поместье. Он даже всерьез сказал Зинаиде:
— Моя пузатая женушка, поедем на Север? Право, тебе будет полезно.
Она в третий раз «зачижалела», скучала без балов, баронов и увеселений. Кому нужна беременная дурнушка? Рожа вся в красных пятнах!
Мужу не следовало бы сольцой присыпать душевные раны, а он свое:
— Право, поживем по-стариковски. Если хошь, я пяток баранов за тобой в Вильву приволоку, а?
— Ты же в Ливадию собирался?
— В Ливадии жарко, а у баронов, говорят, геморрой.
— Дурак!
Ясно — слезы, топотание по гостиной и бегство в свою нижнюю спальню. Впрочем, и в Орехове, и в отцовских Усадах, как и в Москве, семейная жизнь делилась на два этажа, но в верхних спальнях не устраивалась. Кожаный диван на задах кабинета, одеяло, подушки — все приносилось из комода и стелилось по мере надобности. то есть почти каждый день. Не слишком-то тянуло исполнить супружеские обязанности. Вот дела!
На эти дни они оставались в Усадах, а там и выпить-то не с кем. Не в одиночку же бузыкать! Надо куда-нибудь настрополить свои сапожки — ходить как азиатский князь, в шароварах и мягких, опойковых сапогах. Без скрипа, разумеется. Как кот за мышкой, а мышка-то брюхатая! Что делать, редко-редко, а бывал жеив женской спальне, на роскошной супружеской кровати. Женушка эту домашнюю крепость чтила и берегла. Пуховики такие, что как вспрыгнешь — к потолку подбрасывает! А-а, держись только.
Но безделье и связанные с ним насмешки надоели. В самом деле, не махнуть ли в Ливадию? Вздумалось завести и там свою личную дачу, а много ли толку без хозяйского догляда? Строилось, конечно, через пень-колоду. В Пермь раза три за год гонял — в Крым не удосужился. А чего бы лучше, если через Крым. ик бухарскому эмиру завернуть? Давно в гости зовет, пеняет азиат: ай-ай-ай, князь, забыл своего друга, забыл и свой хлопок! Про друга все верно: не до него, а хлопок не забывался. Да ведь там были верные управители, собственный дешевенький хлопок шел исправно. Получилось то же самое: машина налажена, и от безделья становилось скучно.