Счастье 17.06.2009
Шрифт:
Теперь, разумеется, легко вспоминать все неверности и глупости, которые были сделаны за этот период; но, знаешь, к старости меня интересует, — а что я сделал верного за это же время. Представь себе: почти ничего! Даже больше того: когда я молчал (вернее, молча, злился), занимался самолюбием, скромничал и просто лентяйничал — эти периоды все же были, в конце концов, относительно благополучными. Если же иногда — очень, очень редко — обычно по чужому совету — проявлял какую-то, хотя бы минимальную, активность или пытался протестовать — я всегда проваливался, судьба била меня мордой об стол, и я надолго зарекался активизировать свое существование.
Отсюда и выработалась манера поведения.
Теперь о настоящем: репетирую очень маленькую роль английского посла в пьесе
Вообще, должен сознаться, что, проработав 35 лет в качестве артиста и достигнув нашего с тобой возраста, — очень скучно заниматься такой ерундой — т. е. такими маленькими неинтересными ролями. И черт меня знает, по какой-то непонятной инертности, я поленился отказаться от этого занятия.
Теперь о театре: его наше руководство просто разваливает. Не видеть этого нельзя. Почему этих руководителей не схватят и не свяжут — ума не приложу.
Играю в месяц ровно норму, мне полагающуюся, — 14 спектаклей. С полным отвращением думаю о том, что на днях начну сниматься в спектакле «Школа злословия». Это физически очень трудно, откровенно говоря, не по силам...
Москва. 22 марта 1952 г.
Дорогой Борисевич!
Принимаю все твои поздравления (Кторову присуждена Государственная премия СССР. — Ред.), пожелания и требования. Протестую против того, что ты (уже в который раз) — увеличиваешь мои лета. 53 — мой дорогой! 54 — будет только через месяц.
Я еще совсем молодой артист и человек! Особенно ощутил я свою юность, когда на днях начал сниматься в картине «Школа злословия». Перед гримом подтягивают мне щеки, лоб, как старой кокетке. Сраматища страшная! В театре я к этому ни разу не прибегал, считая такое искусственное омоложение чем-то зазорным для мужчины. Оказывается, пришлось опозориться. Последние дни жизнь моя складывается так: с 12-ти до 4-х репетирую в театре, в пять часов дают машину, везут на кинофабрику и привозят обратно в 3.30 ночи. Мой друг Е. Калужский, желая угодить студии Мосфильм, снимает меня со спектаклей, с тем, чтобы я ежедневно после репетиции был попользован на съемках. Мои протесты не помогают и вот сегодня, после 3-дневного напряженного труда, я утром почувствовал, что больше так продолжать не могу — силенки все вышли, — и я, взяв «листок нетрудоспособности», устроил себе двухдневный отдых. Сегодня весь день сидел дома, завтра поеду на дачу.
В моем возрасте сниматься в кино — труд очень тяжкий. Правда, сниматься в спектакле театра значительно легче — роль сделана, т. е. «искусство проверено». Но все же утомительно очень. Платят мне самые высшие суммы — 1 000 р. за съемку, всего обещают 13 съемок. Вспомни правила арифметики и подсчитай мои доходы.
Что Ливанов личность талантливая и даже, как он сам утверждает, гениальная, — известно всему миру. Но может ли он при всех своих достоинствах и дурном актерском вкусе поставить трудную пьесу, играя в оной центральную роль, — судить в свое время будешь сам.
С разрешения Комитета и лично Беспалова театром подписан договор с Ленинградскими домами культуры. С 5 июня театр начинает играть в Ленинграде одной сценой; с 15 июня по 1 июля — двумя. По понедельникам и вторникам должны представляться «Плоды» в Б. Др. Театре. Одним словом, все утверждено, договорено, подписано. Третьего дня Беспалов за час до своего отъезда в отпуск запретил поездку. Чего-то по обыкновению испугался. Очень смелый товарищ! Ситуация неясная и довольно неожиданная! Но понимающие люди уверены, что в назначенные сроки в Ленинград поедем. Никаких банкетов не было и не будет, кроме одного, довольно скромного, на который имею честь тебя пригласить в июне месяце в Ленинграде!
Откровенно говоря, устал-таки за зиму, а весна будет трудная, придется репетировать и играть,
Москва. 7 ноября 1952 г.
Дорогой друг и кум!
Что означает твое молчание? Что с тобой? Как? Почему? Я ждал, что, может быть, приедете в Москву в сентябре, как предполагалось, ждал каких-либо известий!.. Мы с 1 ноября начали играть «Октябрь» — пока закрытыми спектаклями; когда разрешат афишу — пока неизвестно. Начали репетировать очень плохую пьесу «Дачники». Состав наипервеющий, но по старости многие играть узурпированных ими ролей не могут. Вообще черт-те что! Я много очень играю — хорошо еще, что в «Октябре» и «Плодах» — эпизодики. В нашем возрасте искусство должно быть ограничено. Начинает не хватать силенок...
Очень соскучился по Ленинграду. К старости тяготение к этому городу становится у меня все настойчивее. Но, очевидно, в этом сезоне, по ряду причин, желания мои не осуществятся...
Москва. 8 марта 1953 г.
Борисевич! Дорогой!
... Недели 2 назад я сделал невероятную дурь: не сумел отказаться (а сделать это было очень легко) от участия в сочинении Якобсона «Ангел-хранитель из Небраски». Это высокое произведение должно быть поставлено в 2 месяца. Усталость, неинтересный материал, судорожные сроки и примитивный режиссер — создают соответствующие предпосылки для очередного «создания» театра. А главное, нет ни сил, ни интереса. Нельзя в нашем возрасте так много и часто «создавать». Ведь помимо физических возможностей есть и еще какие-то требования к себе. Кстати сказать, просто, уму непостижимо, до чего некоторые (вернее, многие) господа артисты, создавая очередной образ, — не предъявляют к себе никаких требований. Становится непонятным: какого дьявола они берутся играть ту или иную роль, а иногда даже берут ее с боя?! Это тема большая, придется отложить ее до личной беседы. Так же откладываю я и ответ тебе по поводу моих последних достижений. Это тоже особая тема. Я все-таки верю, что мы с тобой скоро увидимся; верю, может быть, потому, что очень этого хочу. Какая у тебя несимпатичная полоска сейчас в жизни! И как, очевидно, надо не ошибиться и правильно ее пережить.
Москва. 13 июня 1953 г.
... Вчера мы сыграли вторую и последнюю генеральную «Ангела-хранителя из Небраски». Ко всем прочим трудностям я последние дни подгрипповал.
Андрушкевич (ленинградский режиссер и педагог, ученик Зона. — Ред.) мне сказал, что твои дела меняются. Сказал и об институте. Почему об этом не пишешь? Это все меня интересует весьма. То, что собираетесь побывать в Москве, очень приятно. Наша судьба складывается так: я — 19-го, Вера Ник. — 21-го отъезжаем в город Иваново играть некоторые спектакли репертуара МХАТа — лучшего города наша дирекция не нашла. Играть будем третьей сценой, т. е. каждый день 2 спектакля в Москве и один в Иванове...
«Ангела» мы репетировали 3 месяца, из коих в течение двух последних знали, что пьеса пойти не может. Если к этому обстоятельству присовокупить еще и то, что я с 1-ого сентября ежедневно репетировал и играл по 24 спектакля в месяц, — можешь представить в каком я состоянии. Без шуток — таким уставшим и старым чертом — я почувствовал себя впервые. Особенно сказалось, разумеется, сознание ненужности последнего труда. Но театр постигло очень большое огорчение: третьего дня министр вызвал директора и сказал, что здание Большой сцены МХАТа находится в таком состоянии, что спектакли в нем с 1 июня должны быть прекращены навечно. Театр будет сломан и на этом же месте будет построено новое здание. Сколько лет ждать этого, неизвестно: нет даже проекта. Наше Руководство в течение двух лет доказывало кретину Беспалову — о необходимости хотя бы заготовить проект здания. Ничего сделано не было. Впрочем, то не совсем точно. Как раз напротив МХАТа открыли общественную уборную. Какова судьба театра с 1 сентября — никто не знает.