Счастье - это теплый звездолет (Сборник)
Шрифт:
У него хватает ума сообразить, что промочить одежду — значит замерзнуть насмерть. Черт! Задыхаясь, он смотрит на уток. Они мирно кормятся на безопасном расстоянии, издевательски курлычут, потешаясь над ним и его потугами.
Двадцать ярдов, черт, черт, черт! Он испускает крик, полный ярости и страсти, и внезапно слышит хлопок выстрела. Да это же старый Том!
Пит запрыгивает в лодку, стягивает куртку, оба свитера, штаны и серые кальсоны. Окоченевшие пальцы борются со шнурками, но тело пышет жаром, только яички вжимаются внутрь, когда он встает в полный рост. Двадцать ярдов!
Отшвырнув мокрые ботинки и спрыгнув на лед, он размахивается топором и откалывает целый ледяной
Он цепляется за лодку, подтягивается к ней. Ноги не находят дна, топора и след простыл.
А лед и не думает поддаваться.
Словно черная рука сдавила горло, он не может дышать. Лихорадочно извиваясь, перелезает через борт и, окровавленный, падает на колени, силясь раздышаться и стискивая челюсти, чтобы не стучали зубы. Первый солнечный луч покрывает тело ледяной коркой и чудовищными мурашками. Отдышавшись, он поднимает глаза на уток, до которых теперь рукой подать!
Весло. Он хватает весло, бьет по льду впереди. Весло отскакивает, лодку отбрасывает назад. Он долбит из всех сил, но лед слишком толстый, весло трещит. Хрясь! Весло сломалось, отлетевшая лопасть скользит по льду. Больше ничего нет.
Бесполезно.
Его захлестывает бессильная злоба, горячие слезы брызжут из глаз. Совсем рядом! Рукой подать! И тут, изнемогая от ярости, он видит их: фюйть-фюйть-фюйтъ! — неудержимый поток шелестящих крыльев в чистом небе — утки летят над перевалом. Десять тысяч благородных красноголовых нырков несутся черно-серебристым потоком, небо — сплошные крылья, но слишком высоко, не достать! Утки умеют держать дистанцию.
Ни разу в жизни ему не доводилось — и уже не доведется — видеть так много уток сразу. Голый окровавленный мальчишка, чокнутый маньяк, покрытый ледяной коркой, он стоит в лодке и, задыхаясь от ярости, исступленно палит из обоих стволов в белый свет как в копеечку, заталкивая патроны содранными в кровь окоченевшими пальцами. К нему устремляется селезень — дистанция сокращается! Бам-бам!
Промазывает, снова промазывает, и небесные путники, магические сосуды его любви, бьют крыльями, пронзительно курлыча. Нырки, чирки, свияги, рябки — все утки на свете взмыли в небо, и посреди этой воронки из птиц шириной в десять миль он палит и палит из своей девственной двустволки, рыдающий мальчишка в урагане мерцающих крыльев, черно-белых, бело-черных. И в мерцании крыльев он видит не только уток, но и гусей, цапель, всех благородных птиц, когда-либо паривших в этом небе: ястребов, орлов, кондоров, птеродактилей — Бам! Бам! Бам-бам! — в обезумевший воздух, сквозь пелену ярости и слез, которая взрывается сокрушительными черными толчками — тьма, свет, снова тьма! — и его неудержимо подталкивает вверх, затягивает в водоворот…
…И внезапно он вплывает в тишину и полутьму, в другое «я», вся его ярость сжалась до крохотного узелка в глубине сознания, взгляд прикован к девичьей шее в вырезе блузки. Он в комнате, прохладной сумрачной пещере, гудящей тайными обещаниями. Окна у девушки за спиной занавешены чем-то белым от палящего солнца.
— Твоя мать сказала, ты ездила в Санта-Фе. — Он чувствует, что голос готов сорваться на фальцет, и яростно запихивает кулаки в карманы джинсов.
Девушка — Пилар, Пи-и-лар, что за имечко — наклоняется, чтобы коснуться загорелой щиколотки, край стрижки каре скользит вдоль щеки.
— Угу.
Согнувшись
— Ходила в «Ла Фонда», обедала с Рене.
— Что за Рене?
— Я уже говорила тебе, Пи-и-тер. — Не глядя на него, она встает со скамеечки, по-детски пятится к окну, трет локоть. — Он мой кузен, взрослый, ему уже двадцать пять или даже тридцать. Теперь он лейтенант.
— Ясно.
— Он старше. — Она строит гримаску, тайно улыбается, смотрит за белую занавеску.
На сердце становится легко, из него словно с шипением выпустили воздух. По комнате разливается благодать. Я так и думал, девственница. Снаружи, из знойного внешнего мира, доносится урчание мотора. Кобыла в стойле конного клуба тихонько ржет, в ответ раздается ua-ua ослика. Они хихикают. Питер расправляет плечи, сжимая и разжимая ладони вокруг воображаемой клюшки для поло.
— И отец отпустил тебя с ним?
— Конечно.
Пилар трется щекой о плечо, сминая белоснежный воротник и позволяя Питеру разглядеть бледные холмики. Она хочет меня, думает Питер. В животе все переворачивается. Она позволит мне сделать с ней это. И в тот же миг на него опускается абсолютное спокойствие, как в то первое утро в загоне, когда он смотрел, как к нему подходит его кобыла; спокойствие уверенности.
— Па-па не против, на дворе сорок четвертый год. Рене мой кузен.
Ее родители — люди с тонким вкусом. Отец Пилар — ученый, работает на военных, они здесь из-за войны, занимаются чем-то в Лос-Аламосе. А ее мать говорит по-французски, рассуждает о всяких чудных местах вроде Дижона и Тан-жера. Его мать по-французски не говорит, отец преподает в средней школе и никогда бы не сошелся с этими рафинированными чужаками, если бы ИМ не понадобился партнер для игры в поло. Ему тоже позволили с ними водиться, усмехается Питер про себя, с этими потеющими молодящимися стариками. Несмотря на то, что у его единственной на все четыре чуккера кобылы сухожилия выпирают, словно воздушные шары, несмотря на треснутую клюшку, ему ничего не стоит запустить мяч в ворота поверх их голов! Только бы попасть в квалификацию. Три гола точно, возможно, четыре, думает он, видя, как обходит придурка Дрексела с его четырьмя сменными лошадьми, как Пилар улыбается, не глядя на него. Застенчивая. В тот раз, когда он разрешил ей прокатиться, она отчаянно трусила; подсаживая Пилар в седло, он чувствовал дрожь в ее бедрах.
При одном воспоминании его самого пробирает дрожь. «Моя душа как жеребенок, едва заслышит голос твой». Дурацкие стихи, которые читает мать, сейчас не кажутся такими уж несуразными. Его жеребенок, его нежная, ранимая кобылка. По сравнению с ней он — настоящая горилла. Технически он и сам девственник, но у мужчин все иначе. Внезапно он понимает, о чем написано в той странной книге Хэвлока Эллиса, которую он нашел у ее отца. Нежность. Он должен быть нежным. А не как — кто? — бабуин, играющий на скрипке.