Счастье - это теплый звездолет (Сборник)
Шрифт:
— Но есть молодые, — с тихой болью проговорил лютроид.
— Молодые это чувствуют. Они изобретают псевдофронтиры, субъективные прорывы. Быть может, ваш внутренний космос на время их отвлечет. Однако отчаяние будет расти. Жизнь не обманешь. Мы достигли конца бесконечности, конца надежды.
Лютроид глядел в запавшие глаза служителя, машинально заслоняясь рукавом университетской мантии, словно щитом.
— Вы считаете, нет ничего? Никакого выхода?
— Впереди лишь неизбежный долгий упадок. Впервые мы знаем, что нет ничего, кроме нас.
Лютроид опустил взгляд, и молчание окутало
Снаружи корчилась огромная, сияющая, незримая галактика: тюрьма, из которой не сбежать.
В проходе между ними что-то двигалось.
Малыш Далли украдкой полз к экранам, обращенным в непространство, уверенно глядя вперед решительными ясными глазами.
СПЕЦИАЛИСТ ПО БОЛИ
Он был подлинным знатоком боли. Да и как иначе — ведь он ее не чувствовал.
Когда ксенонцы прицепили ему электроды к гениталиям, он только любовался россыпью хорошеньких огоньков.
Когда ииильцы запустили огненных ос ему в ноздри и другие отверстия тела, получились очень занимательные радуги; Ииильцы перешли на меры попроще — стали ломать ему суставы и выдирать кишки. Он с интересом наблюдал за темнеющими лиловыми оттенками, означающими непоправимые увечья.
— Ну что, уже? — спросил он у медконсоли, когда развед-корабль вырвал его у ииильцев.
— Нет, — ответила медконсоль.
— А когда?
Ответа не было.
— Ты ведь женщина, правда? Там внутри — человеческая женщина?
— И да и нет, — ответила медконсоль. — А теперь пора спать.
Выбора у него не было.
На следующей планете камнепад превратил его в мешок потрохов и обломков костей. Три фиолетово-гангренозных дня он висел, пока разведкорабль не забрал его.
— Ну фто, уже? — спросил он у медконсоли одними губами.
— Нет.
— Эх!
Но спорить не было сил.
Они все предусмотрели. Несколько планет спустя кроткие знаффийцы замотали его в кокон, накачали галлюциногазом и стали допрашивать. Как, откуда, зачем он прилетел? Но безотказный кристалл в спинном мозгу развлекал его случайной смесью «Ионизации» Вареза и «Атланта, расправившего плечи». В итоге, размотав его, знаффийцы загаллюцинировали еще сильней, чем он.
Медконсоль вылечила его от запора, глухая к мольбам: «Когда же?!»
Так он и жил: чередой звездных систем, летя сквозь пространства, лишенные времени — оно как-то скукожилось и наконец исчезло совсем.
Вместо дней он считал солнца на экране разведкорабля и куски холодного слепого безвременья, разделенные очередным «сейчас» на орбите гигантского огненного шара, где завис разведкорабль, сканируя местные планеты. Стремительные спуски на орбиту над облаками — морями — пустынями — кратерами — ледяными шапками — пыльными бурями — городами — руинами — бесчисленными тайнами. Ужасные рождения, когда приборная панель разведкорабля мигала зеленым и его катапультировало — вниз, вниз — и наконец вышвыривало из капсулы в чуждый воздух, на землю, которая не была Землей. И туземцев — простых, роботизированных, безумных или непознаваемых, но всегда лишь
В этот момент он всегда с надеждой смотрел на экран, воображая желтые солнца. Дважды он вроде бы разглядел в звездах очертания Южного Креста и один раз — очертания Большой и Малой Медведицы.
— Медконсоль, я страдаю! — Он не знал, что значит это слово, но обнаружил, что медконсоль на него обязательно реагирует.
— Симптомы?
— Искажения темпоральности. Когда я? Человек не может существовать поперек времени. И один.
— Вы модифицированы по сравнению с обычными людьми.
— Я страдаю! Послушай меня! Вон сияет Солнце — что там сейчас? Ледяные шапки растаяли? Строится Мачу-Пикчу? Вернувшись домой, кого мы увидим — Ганнибала? Кому мы шлем отчеты — неандертальцам?
Укол иглы он ощутил слишком поздно. Когда он проснулся, Солнца уже не было видно, а рубка плыла перед глазами из-за эйфориков.
— Женщину, — пробормотал он.
— Эта возможность предусмотрена.
На этот раз женщина оказалась восточная, пахло фиалковым корнем, на губах вкус сакэ, пикантные уколы плетки в клубах пара. Он излился оранжевой лужей солнечного света и лежал, задыхаясь, пока воздух в рубке очищался.
— Это ведь каждый раз ты, верно?
Ответа не было.
— В тебя что, Камасутру запихали?
Молчание.
— КОТОРАЯ ИЗ НИХ — ТЫ???
Пискнул сканер, обнаружив очередное солнце.
Иногда после такого он грыз себе руки и ломал пальцы. Медконсоль была сурова:
— Эти симптомы генерируются вами сознательно. Прекратите.
— Говори со мной!
— Разведкорабль оборудован развлекательным центром. Я — нет.
— Я вырву себе глазные яблоки.
— Они будут заменены.
— Не начнешь со мной разговаривать — я буду их выдирать, пока у тебя не кончатся запчасти.
Медконсоль заколебалась. Он понял, что она дрогнула.
— На какую тему вы хотите разговаривать?
— О том, что такое боль.
— Боль — это ноцицепция. Ее передают нервные волокна типа С как пороговый или суммационный сигнал, и она часто сопровождает повреждение тканей.
— Что такое ноцицепция?
— Болевые ощущения.
— Но что есть боль? Я ее не помню. У меня внутри все перепаяли, верно? Я ничего не чувствую, только вижу цветные огоньки. К чему прицепили мои болевые окончания? Отчего мне станет больно?
— У меня нет этой информации.
— Я хочу ощутить боль!
Но он опять зашел слишком далеко. На этот раз с ним была алеутка — гортанные крики, сопение, вонь тюленьей шкуры. Он извивался в тисках крепких бронзовых бедер и наконец вывалился наружу через увядшие северные сияния.
— Ты же знаешь, что это все без толку, — выдохнул он.
По экрану осциллографа бежали волны.
— Мои программы работают нормально. Ваша реакция удовлетворительна.
— Меня она не удовлетворяет! Я хочу тебя потрогать!