Счастливчик Джим
Шрифт:
– О, я очень хорошо вас понимаю, Джеймс. Отлично понимаю. – На этот раз голос се звучал ровно, бесцветно.
На Маргарет был яркий утренний туалет с некоторой претензией на артистичность: пестрая блуза, юбка с гофрированным подолом и очень большим нашивным карманом, туфли без каблуков и деревянные бусы. Серовато-голубой дымок сигареты вился в солнечном луче над ее обнаженным плечом. Диксон подошел к ней ближе и заметил, что она только что вымыла и Уложила волосы. Тусклые сухие завитки плотно прилегали к затылку. Совершенно неожиданно в этих завитках ему почудилось что-то бесконечно женственное – куда более женственное, чем светлый, коротко подстриженный и словно лакированный затылок Кристины Кэллегэн. «Бедняжка Маргарет», – подумал он и участливо, как ему казалось, положил
Но она сбросила его руку прежде, чем он успел открыть рот, отошла к окну и заговорила таким тоном, что Диксон сразу понял: между ними происходит сцена, и развивается она крещендо.
– Убирайтесь вон! Как вы смеете? Перестаньте хватать меня руками. Что вы о себе возомнили? Вы даже не нашли нужным извиниться за вчерашний вечер. Вы вели себя отвратительно, позорно! Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что от вас разило пивом, как из бочки? Я никогда не давала вам ни малейшего повода… Почему вы вообразили, что можете безнаказанно все себе позволять? За кого, черт побери, вы меня принимаете? И ведь вы знали, что пришлось мне пережить, да еще так недавно. Это непереносимо, абсолютно непереносимо. Я не желаю этого терпеть. Вы не могли не знать, что я чувствую.
Она продолжала говорить в таком же роде, а Диксон, как завороженный, не сводил с нее глаз. Он был искренне напуган, и испуг его с каждой минутой возрастал. Маргарет как-то странно вздрагивала всем телом, голова ее дергалась на худой длинной шее, и деревянные бусы подпрыгивали на пестром вороте блузы. Диксон поймал себя на мысли о том, что этот претенциозный утренний наряд находится в странном несоответствии с ее поведением. Те, кто так одевается, не должны придавать значения некоторым вещам и уж во всяком случае не должны реагировать на них столь бурно. Нельзя одеваться и вести себя так, словно ты женщина без предрассудков, а на самом деле только и думать что о приличиях. Но, с другой стороны, с Кэчпоулом это как будто ее не очень беспокоило. Нет, так рассуждать не годится. Очень скверно, что раздражение против Маргарет опять – в который уже раз! – заставило его забыть о главном: Маргарет истерична и только что перенесла тяжелый удар. Конечно, она, в сущности, права, хотя и не в том смысле, как ей это кажется. Он поступил скверно, он был нечуток и нетактичен. Теперь надо думать только о том, как бы ее умилостивить. Он с ожесточением отогнал неизвестно откуда взявшуюся мысль, что Маргарет, несмотря на все волнения и переживания, ни разу не повысила голос больше, чем следует.
– Еще вчера, только вчера я думала о том, как хорошо складываются наши отношения. Мне казалось – это что-то по-настоящему хорошее, ценное. Но то были глупые мысли, не гак ли? Я ошиблась, страшно ошиблась, я…
– Нет, вы теперь ошибаетесь, а тогда вы были правы, – перебил он. – Все это не может оборваться так просто. Люди ведь посложнее машин…
Он продолжал говорить в таком же духе, а она, как зачарованная, не сводила с него глаз. И, как ни странно, именно чудовищная пошлость его слов помогала ему выдерживать ее взгляд. Она стояла, скрестив ноги, слегка согнув левую в колене – ее излюбленная поза. Излюбленная, без сомнения, потому, что так ноги выглядели наиболее эффектно, а они у нее и в самом деле были хороши – лучшее, чем она могла похвалиться. Когда она слегка повернула голову, солнечный луч ударил в стекло ее очков и Диксон перестал видеть, куда направлен ее взгляд. В этом ослепительно-безглазом лице было что-то жуткое, и Диксону стало не по себе, но он мужественно продолжал идти к намеченной цели – к милостивому прощению или очередному признанию, которое положит конец этой ссоре и даст ему передышку на тяжком пути все большего и большего бесчестья. «Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…»
Сначала Маргарет была и разгневана, и непреклонна, и неумолима. Затем просто разгневана. Затем угрюма и лаконична.
– Ах, Джеймс, – сказала она наконец, приглаживая волосы тыльной стороной руки. – Давайте прекратим все это. Я устала, смертельно устала и больше не могу. Я хочу лечь. Я почти не сомкнула глаз прошлую ночь. Мне нужно только одно – чтобы меня оставили в покое. Постарайтесь это понять.
– Но вы же не завтракали?
– Я не хочу есть. К тому же завтрак уже кончился. Я не хочу никого видеть, не хочу ни с кем говорить. – Она устало опустилась на кровать и закрыла глаза. – Пожалуйста, оставьте меня одну.
– А вам не будет плохо?
– Ах, нет, нет, – сказала она с глубоким вздохом. – Пожалуйста, уходите.
– Не забудьте того, что я вам сказал.
Ответа не последовало. Он тихонько вышел из ее спальни и прошел к себе в комнату. Там он прилег на постель, закурил сигарету и принялся – без особого толка, впрочем – размышлять над событиями последнего часа. Маргарет ему почти тотчас удалось выбросить из головы. Все это было очень сложно, но в конце концов это всегда было сложно. Ему было противно вспоминать о том, что она наговорила ему, и о том, что он наговорил ей. Но так оно и должно было быть. Зато эта Кэллегэн молодец, хотя по временам и напускает на себя что-то. А какие разумные и практичные она давала советы! Это, так же как ее безудержный смех, доказывало, что она не так чопорна, как показалось ему с первого взгляда. Он припомнил с тревогой пугающую нежность ее кожи, раздражающую ясность карих глаз и чрезмерную белизну чуточку неровных зубов. Но тут же ободрился: девушка, которая дружит с Бертраном, не может не быть скверной и испорченной в душе. Да, Бертран… С ним надо либо помириться, либо держаться от него подальше. И последнее, конечно, лучше – заодно он держался бы подальше и от Маргарет. Если Аткинсон позвонит без опоздания, не пройдет и часа, как его уже не будет в этом доме.
Он погасил окурок сигареты в пепельнице, употребив на эту процедуру не менее тридцати секунд, затем встал и побрился.
Тут чьи-то громкие вопли: «Диксон! Диксон!» – заставили его выскочить на лестницу и рявкнуть во всю мочь:
– Что?
– К телефону! Диксон! Диксон! К телефону!
В гостиной сидел Бертран со своими родителями и приятельницей. Он мотнул большой головой в сторону телефона и снова обернулся к отцу, который, поникнув в кресле, как сломанный робот, размеренно бубнил:
– В детском искусстве, видите ли, есть то, что мы называем непосредственностью восприятия. Дети мыслят образами, и мир открывается их взорам не в том виде, в каком его привыкли воспринимать взрослые. И это… это…
– Это вы, Джим? – прозвучал ехидный голос Аткинсона. – Как дела в вашем балагане?
– Лучше, раз вы позвонили, Билл.
Пока Аткинсон с неожиданной словоохотливостью описывал происшествие, о котором вычитал в газете, просил помочь ему разгадать какое-то слово в кроссворде и давал невыполнимые советы, как лучше развлекать профессорских гостей, Диксон наблюдал за Кристиной Кэллегэн, слушавшей Бертрана, который начал рассуждать об искусстве. Она сидела на стуле очень прямо, чинно поджав губы. На ней были – Диксон только сейчас это заметил – та же самая блузка и та же юбка, что накануне. От нее так и веяло благовоспитанностью, и, однако, она не придала значения прожженным одеялам и испорченной тумбочке, а Маргарет – придала. И эта девушка не обращает внимания, когда при ней хватают печеные яйца руками прямо с блюда. Непонятно.
Слегка повысив голос, Диксон сказал:
– Хорошо, Билл, большое вам спасибо, что позвонили. Извинитесь за меня перед родителями и скажите им, что я постараюсь возвратиться как можно быстрей.
– Не забудьте передать от моего имени Джонсу, что я советую ему засунуть его гобой в…
– Постараюсь. До свидания.
– Это-то и есть самое главное в мексиканском искусстве, Кристина, – говорил Бертран. – Примитивная техника не имеет никакой ценности сама по себе. Это же ясно и понятно.
– Да, конечно, я понимаю, – сказала она.
– Боюсь, что я должен покинуть вас, миссис Уэлч, – начал Диксон. – Мне позвонили…
Все обернулись к нему: Бертран нетерпеливо, миссис Уэлч с недовольным, осуждающим видом, Уэлч с недоумением, приятельница Бертрана – без всякого интереса.
Прежде чем Диксон успел что-либо объяснить, в дверях появилась Маргарет в сопровождении Джонса. После такого полного упадка сил она оправилась на диво быстро. Уж не Джонс ли помог ей восстановить силы?