Счастливцы с острова отчаяния
Шрифт:
— Да, но они-то хотят омолодить средства! Одна машина, другая — и вас затянет в эту ловушку. Вы превратитесь в деловых людей. Будете зарабатывать деньги, удовлетворять свои потребности, придумывая все новые и новые, зависеть от них и наконец снова столкнетесь со всем тем, от чего намеревались бежать.
— Я так не думаю, — возразил Симон.
Они шли не разбирая дороги, ветер относил их волосы в ту же сторону, что и траву, и вышли на дорогу, которая на прибитом к столбу щите претенциозно именовалась Улицей дня и которая в течение долгих лет будет зимней стройкой, чтобы, участок за участком, пробиться в сердце равнины и дать администратору возможность разъезжать на «лендровере» — этой копии других служебных машин, работающих на многих территориях, где к состоянию дорог предъявляется меньше требований, чем к символу верховной, восседающей на колесах власти. Симон замедляет шаг, с непритворным волнением глядит на эти дома, которые за многие годы почти не изменились: они вросли в земли и, словно крепко стоящие на якоре лодки, чувствительны лишь к стрелке компаса, что велит им располагаться окнами на север. В двадцати шагах, на отвесной скале, написано краской: «АДС 1937».
— Я помню этого чудака, шведского матроса, — шепчет Симон. — Он говорил: «Через тридцать лет, когда вы узнаете, какова жизнь в других краях, здесь никого больше не останется».
— Верно, вы теперь это знаете, — сказал врач. — И знаете так хорошо, что после новой попытки пятьдесят тристанцев не смогли сопротивляться, а чтобы удержать остальных, вам ничего не оставалось, как сломя голову мчаться за ними.
Симон вынимает часы — старую-престарую стальную луковицу, которая болтается в корпусе с истончившимся стеклом.
— Сегодня вечером Совет, — замечает он, — и именно об этом я снова хочу поговорить. По-моему, вы смешиваете две вещи, которые мы сами долго смешивали. Изгнание нас многому научило. Оно доказало нам, что мы были правы, защищая свое преимущество — преимущество говорить «да» нам самим, таким, какие мы есть… Преимущество — я не боюсь этого слова — находить здесь счастье. Мы пытались, видя, как вы беспрестанно отрицаете самих себя, взять под сомнение ваши преимущества, отбросить их все разом. Но теперь многие из нас — первыми молодые, благодаря им все и произойдет — поняли, что нам не выдержать этого слишком большого отрыва от вас. Наши друзья уехали именно потому, что увидели, как быстро мы преодолели наше отставание. Иначе бы они остались; и нет доказательств, что, когда все будет сделано, они не вернутся. Природа в нашем углу весьма жестока, и только техника может ее усмирить. Но нужно лишь самое необходимое, ни больше, ни меньше.
— Вы очень трогательны! — сказал Финли, терзая свою бензиновую зажигалку и тщетно пытаясь прикурить сигарету. — Весь мир ищет решения этой проблемы. Пива без дрожжей не сваришь. Нет прогресса без честолюбия: оно — закваска, которая его создает.
Симон ощупывает свой карман, вытаскивает из него старый кремень, трут которого завязан на четыре красивых узла, и подает его врачу.
— Пиво я выпью, а себе оставьте пену, — упрямо говорит он.
Счастливый день. Сама природа пожелала его отметить, выбросив на мель в устье Биг Сэнди морского слона тонны в три весом неподалеку от бухты, удачно названной Заливом морского слона. Долгое время эти морские гиганты с хоботом были провидением антарктических островов; это не принесло им счастья и сделало их крайне редкими, несмотря на употребление керосина, который, без сомнения, спас их от истребления так же, как и пингвинов — других «поставщиков» горючего для ламп. Целых полчаса лежа на ровной скале, этот гигант хлопал огромными плавниками, сопел, ревел, а затем с присущей ему ловкостью соскользнул в воду, как раз в тот момент, когда некоторые уставшие от его криков тристанцы начали подумывать о его сале.
— Подстрелим его? — закричал Ульрик.
К счастью для животного, две трети жителей деревни, явно ставшие менее ревностными прихожанами после своего пребывания в Хэмпшире, но которые — во главе с членами Совета — ухватились за случай отстоять утреннюю, начинавшуюся в 8.30 службу, еще не вернулись из церкви, а администратор, единолично обладающий правом разрешить убить животное, занесенное в список редких видов, чье истребление ограничено, еще не снял свой стихарь дьячка.
Это позволило толстому животному стать «морским слоном 150-летней годовщины», с тем же правом отметить этот день, 14 августа, что и памятная почтовая марка с портретом предка-гренадера.
В 10 утра, выйдя из церкви под колокольный звон с развернутыми знаменем и хоругвью, сотня верующих снова стала гражданами, собравшимися вокруг одной могилы: полого параллелепипеда из кусков бурого вулканического туфа, в зазорах которого проросла трава, где позднее была установлена стела из серого мрамора.
Обошлось без речей. На Тристане, где к этому предрасполагает островитян сицилийская и готтентотская кровь, любят поболтать; следуя же сдержанности, которую внушают нордические черты характера, речи любят меньше. И без венков: во время долгого воздержания от хождений в гости и получения посылок, какое накладывает зимой барьер бурь, живые цветы, фрукты и свежие овощи навсегда останутся недоступными.
От группы отделилась крошка Пирл, держа в правой руке три пластмассовые розочки, а в левой — листок бумаги. Перед обнажившими головы тристанцами она начинает речь:
— Верные твоей памяти, мы благодарим тебя, дедушка, за то, что ты дал нам этот остров, где тут, вокруг тебя, собрались твои дети…
Продолжение речи, короткое и от робости скомканное, расслышать почти невозможно. Хоругвь, чье древко укреплено на поясе Рут, секретаря Союза матерей с тех пор, как Агата отказалась от своих, позднее упраздненных совсем обязанностей старейшины, опускается. Ральф, несущий знамя, склоняет его еще ниже. Звуки спетого наизусть гимна взывают к морским курицам, что бродят в горах, к желтоклювкам и пео, которые прилетели с севера откладывать яйца и парят против ветра. Вот и вся церемония. Когорта приглушенно переговаривающихся тристанцев возвращается через пастбища — ярко-зеленые, совсем шотландские, — каменные заборчики которых имеют цвет тюленьих шкур и над которыми выделяются на уровне горизонта четыре радиомачты, вцепившиеся в землю своими шестнадцатью подпорками и слегка возвышающиеся над гофрированным железом крыши нового консервного завода.
И люди расходятся по домам на воскресный завтрак, где снова собираются родственные кланы.
Уолтер, почти постоянно приглашаемый в несколько семей, пошел, однако, завтракать в одиночку, к Абелю, то есть в его дом; пошел затем, чтобы создать себе иллюзию, будто там его принимает брат, а может быть, еще и потому, чтобы отсрочить момент, когда кто-нибудь, кому нужно поселить сына или дочь, заметит, что дом, уже давно пустующий, должен отойти к общине. Разбив в сковороде два яйца с очень бледным желтком и привкусом рыбы, накануне подобранных в одном из первых гнезд на скале, он будет с грустью взбивать омлет, думая о племяннике.
Гомер и Олив Раган, которым овца случайно принесла ягненка, угощают рагу молодую чету Тони и Бланш. Дочка Тони и Бланш на несколько месяцев моложе той, вызывающе белокурой девочки, которую оставил Джэсмин сбежавший из Кэлшота летчик и о которой ее дед, когда он добродушно настроен, говорит:
— В каком-то смысле эта кроха обновляет кровь нашего семейства.
Рядом с ними за столом сидят Ульрик и Рэндел, мечтающие о сестрах Милдрэд и Дре — они, увы, «уплыли» в Англию вместе с семьей Сэмуэля — и принимающие на свой счет мысль отца, когда его приводит в бешенство отсутствие у него внука: