Щит земли русской
Шрифт:
Князь Владимир пересилил желание подойти и рукой дотронуться до морщинистого лба старейшины… Не знали люди, что в эту печальную минуту ныло тяжкой болью сердце киевского князя, что казалось ему, будто стоит он не у праха Воика, а отца своего Святослава, дожившего рядом с ним до глубокой и счастливой старости…
Князь поднял голову и обернулся к белгородцам, которые пришли в избу проститься с покойником.
– Други мои, ушел от нас на вечный покой старейшина Воик. Многое в жизни вашей было связано с ним, да не о том хочу сказать теперь. Крепил я Белгород, помышляя иметь его щитом Киева, земли Русской супротив печенежских находииков. Но не стены крепости остановили войско безжалостного и кровожадного печенега Тимаря! Влезть на частокол не велик
Князь умолк, и отец Михайло тихо, будто себе сказал:
– Просил отец Воик предать его тело огню на Кургане Богов на старом требище и по старому закону… Последнее слово его о том было, княже Владимир. Как нам теперь быть, присоветуй.
Князь задумался, снова голову к груди склонил, а потом ответил тоже чуть слышно, одному Михайло:
– Хотел я на похороны звать епископа Никиту, да теперь не пойдет он: негоже христианину душу осквернять зрелищем языческого обряда… Но и посмертную просьбу старейшины Воика нам не уважить никак нельзя. Случай этот не обычен, смерть принял он за всю Русь. Бог неба простит его прегрешение, посмертное… Повели, Михайло, изготовить раку [66] и домовину [67] 2 для твоего отца на том кургане, где надумал остаться старейшина. – Князь вздохнул прерывисто, подумал о чем-то своем, тревожном и нерадостном, но не стал говорить людям, молча постоял еще недолго возле стола напротив очага, совсем неподалеку от Вольги. Вольга же стоял за углом теплого протопленного очага и мог, если бы захотел да не страшился такого поступка, протянуть руку и коснуться переливчатого корзна Киевского князя Владимира.
66
Рака – старинное название гроба.
67
Домовина – маленький рубленый домик для сожжения покойника: языческий обряд захоронения на Руси.
«Упросить бы теперь князя Владимира, чтоб взял в отроки к себе, при княжьих дружинниках воинскому мастерству обучаться, – подумал Вольга, но тут же устрашился своего помысла – до него ли князю Владимиру? Решил малое время переждать. – Вот братец Янко выправится после ранения, тогда уж и начну просить его отвести на княжий двор. Или к воеводе Радку поначалу…»
Когда сани [68] с телом старейшины Воика миновали стороной Перунов овраг, а впереди встал непролазный подцвеченный осенними красками густой лес, раку подняли на плечи и понесли, с трудом отыскивая в могучей поросли леса давно забытую тропу на старое требище. Прошли лес, и показался невысокий, с плоской вершиной Курган Богов, весь в зелени кустов и разнотравья там, где когда-то русичи приносили своим богам щедрую жертву и орошали землю и лики деревянных богов кровью животных и птиц.
68
На Руси был обычай вывозить покойника на санях даже летом.
Теперь старейшину несли самые близкие, а за ними, шурша ногами по кустам и по высокой, до пояса, траве, шел почти весь Белгород. Только хворые да часть дружины остались в крепости ради ее бережения от недоброго случая. Люди шли отдать дань памяти и проститься с тем, кто избавил их от горькой участи.
Поднялись на вершину кургана, опустили раку на траву у маленькой домовины, только что сложенной из сухих сосновых бревен. Постоял князь Владимир над умершим недолго, а потом тихо пошел вниз с кургана: не честь и ему, князю-христианину,
Наступила тишина, наполненная людскими думами о былом и о будущем каждого и всех вместе. Вольга жмурил глаза от ярких лучей солнца, которые время от времени прорывались сквозь густые кроны могучих дубов вокруг кургана. Он слышал, как за спиной дышали люди, а впереди и по бокам гулял ветер в зарослях заовражья да изредка плескалась река где-то рядом, невидимая под обрывистым берегом и за нетронутым лесом: старое требище почиталось заветным местом, и бортники да углежоги здесь не промышляли.
– Други мои, – заговорил воевода Радко и повернулся к людям заметно постаревшим и осунувшимся лицом: и ему осада печенегов не легко далась, если не труднее даже, чем иным голодным ратаям, – да будет огонь жаркий родным братом старейшине Воику. Как просил он перед смертью, так мы и сотворим, памятуя о его свершении не на поле брани по немощи лет своих, а подвиг разума, победившего жестокую силу. Дети и внуки в веках об этом помнить будут.
Воевода вдруг замолчал и отвернулся к северу: резкий порыв южного ветра пронесся над деревьями и швырнул в открытую раку и на тело старейшины Воика добрую горсть оранжево-желтых листьев. Один из них, ярко-красный, резной лист со стоящего неподалеку дуба, упал на белый лоб старейшины, тонкой ножкой между бровей.
Михайло осторожно собрал листья, но не бросил их на землю, а положил в ногах покойника на парчовое белое по крывало – как знать, не древний ли это бог Перун с ветром послал последний свой дар тому, кто в душе не отрекся от него до последнего дня жизни.
– Почнем, Михайло, – сказал воевода Радко. Отец Михайло и ратай Антип бережно подняли старейшину Воика, пригнув головы, внесли в тесную домовину и поставили раку на широкую лавку, а чтобы старейшина сидел, под спину и под бока подложили подушки с душистой осенней травой. Тело старейшины укрыли парчовым покрывалом. Потом дружинники внесли корчаги со злаками, поставили у ног старейшины, на пол домовины. Принесли и подали в домовину круг хлеба, пучок зеленого лука положили рядом с хлебом.
Воевода Радко снял с пояса меч и подал отцу Михайло.
– Убей меч, Михайло, как того требует старый обычай, а от нас это дар бывалому ратнику старого князя Святослава.
Отец Михайло наступил на меч левой ногой, и хрустнула упругая сталь. Обе половины меча он положил у левого бока старейшины, а справа разместились полукруглый щит, колчан со стрелами и тугой лук: если и в ином мире встретятся старейшине Воику недруги земли Русской, так не будет он перед ними безоружным.
Рядом с домовиной дружинники разожгли костер, приготовили кучу березовых дров. Отец Михайло вышел из домовины, поклонился неспешно белгородцам и сказал:
– Собрался отец мой Воик в дорогу к мертвым пращурам и ждет теперь погребального костра.
Люди молча и разом, словно колосистая нива под напором тугого ветра, склонились рукой до земли, отвесили поклон праху старейшины.
– Твори, Михайло, первую искру, ты самый близкий ему по роду и крови. А мы за тобой последуем, – отозвался воевода Радко на слова отца Михайлы и еще раз склонил непокрытую голову перед умершим, который виден был через дверь сидящим в парчовом одеянии с опущенной к груди белой головой.
– Прости меня, отче Воик, ты сам ушел, никто не неволил тебя оставить землю, а нас сиротами, – сказал отец Михайло, взял сухую лучину, зажег ее от костра и пошел спиной вперед к домовине, пока пятками не уперся в груду дров, сложенных под стеной. Не оборачиваясь, чтобы не показать уходящему в иной мир своего лица, поджег сухие щепки, постоял так, пока не послышался легкий треск воспламенившихся дров, и только тогда, оставив лучину в огне, отошел от домовины, уступая место людям.
Веселые огоньки светло-розового пламени, раздуваемого южным ветром, побежали по острым углам сухих поленьев снизу вверх.