Считанные дни, или Диалоги обреченных

Мадрид Хуан

— …жаль, ты не видел, как мы понеслись против движения на скорости эдак километров сто восемьдесят, не меньше. Жмем, значит, на полную катушку, а навстречу мелькают деревья и рожи в машинах. Видел бы ты рожи этих вонючек — от страха только рты пораскрывали. Вцепились в баранку мертвой хваткой, крутят направо, налево и сигналят. Вот это был кайф, кореш! Прямо скачки с препятствиями. Таким макаром гнали мы не меньше получаса, и ни одного полицейского патруля на дороге, представляешь? К тому же у меня в кармане брюк — двадцать пять кусков. Не поверишь, целых двадцать пять кусков, которые отвалил нам этот субъект, двадцать пять — мне, да еще двадцать пять — Чеме. Не перевелись еще лохи с бабками на белом свете. Подходит, значит, к нам, встревает в разговор и интересуется, а не слабо ли нам прокатиться по Кастельяне против движения? Сбрендить можно! А Чема ему: у него, мол, не задержится, но сначала пусть гонит бабки. А тот в ответ: сколько? Ну, я сдуру ума и ляпнул: двадцать пять кусков,

а он: вот они, бери. Маху дал, представляешь? Попроси я тридцать или все пятьдесят, он бы их выложил, как миленький, не задумываясь. Мужик прямо лопался от бабок, видать, легко достаются! А с ним шикарная гачи, девица из этих… сам понимаешь. Все хихикала. Ладно. Значит, мы с Чемой влезли в тачки и дунули против движения до площади Кастилия, клянусь матерью! Прокатились с ветерком, доложу я вам. А потом рванули в бар «О, Мадрид» забрать Альваро, но его там не оказалось.

— Черт подери! Жаль, что меня не было с вами, — посетовал один из слушателей.

— Показали класс, ничего не скажешь! — сказал другой.

Угарте сидел за стойкой.

— …хороши все-таки японские машины. Самые лучшие, из тех, что теперь производят, хотя сделаны с американских. Итальянские тоже неплохи… да, сеньоры, очень неплохи. — Он покрутил головой и поскреб ногтями о стойку бара. — Чего бы мне хотелось больше всего на свете — так это стать гонщиком на машинах двести пятьдесят. Я тебе уже говорил, Антонио?

— Похоже, говорил.

Из уборной вышли две тоненькие девушки с разноцветными прядями волос.

Живот у Антонио вспух от пива, но чувствовал он себя вполне сносно. Мир снова наполнился реальными вещами и звуками.

Он подумал: надо бы угостить Угарте, поскольку тот наотрез отказался взять деньги за таблетки.

— У нас в деревне была корова, — начал Угарте.

— Хочешь пива? — перебил его Антонио.

Он сделал знак Розе, покачав в воздухе полупустой бутылкой и подняв вверх два пальца правой руки. Но вдруг покачнулся и облокотился о стойку.

— …ее звали Бланка. Красивая корова, очень красивая, и, сдается, она ко мне сильно привязалась, можно сказать, полюбила меня. Я с матерью каждое утро ходил ее доить, как сейчас помню. Было так тихо, спокойно и вкусно пахло парным молоком. Мать садилась и дергала за сосцы, а я гладил Бланку; она все время на меня смотрела, просто глаз не отрывала. Я любил ходить в хлев затемно, перед самым рассветом, а потом смотреть на восход солнца. — Угарте придвинулся к Антонио и до боли сжал ему руку, дыша в лицо кислым перегаром. — А петухи уже горланили вовсю, понимаешь? Я часто вспоминаю то время, когда мы с матерью ходили доить корову, потом она умерла… и я…

Худой парень с жирными волосами, по виду студент, прижался к стене и двигался в такт музыки. Девчонки с разноцветными прядями — те, что вышли из туалета, — стали напротив и начали перед ним дергаться, широко размахивая руками.

«Наверное, приятели», — подумал Антонио. Они единственные в баре танцевали — каждый сам по себе, отдавшись на волю музыке.

Угарте бубнил свое и все скреб ногтем о стойку. Его невидящий, потерянный взгляд блуждал где-то очень далеко. Из рассказа Антонио так и не понял, кто же умер на самом деле: корова или мать? И отметил про себя: надо бы потом уточнить, но тут же забыл об этом, скосив глаза на две бутылки пива, которые принесла Роза.

Он протянул одну Угарте и сделал глоток из своей. Озноб унялся, головная боль прошла окончательно, и он ясно различал назойливое бормотание Угарте, не обратившего на пиво никакого внимания. Он продолжал рассказывать, но в шуме голосов и грохоте музыки Антонио его едва слышал.

— …я упал в колодец. Кажись, это было… погоди… лет пять или шесть назад. А может, и семь или больше, сейчас уже не помню… А колодец, мать моя!.. Я хочу сказать, такой глубокий и темный колодец, что я страшно испугался… У меня была любимая игра: всовывать голову в сруб и кричать что есть мочи. А когда я кричал, оттуда выходило эхо. Я-то думал, там кто-то живет, огромные чудовища, какие обычно снятся детям. Ты меня понимаешь? Так вот, я вообразил, будто ночью эти чудовища выползают на поверхность — гадкие, покрытые скользкой кожей, точно слизняки или улитки. Жуть! Я тогда был совсем еще пацаненком. И сейчас хорошенько не помню, почему я упал: может, голова закружилась, а может, что другое; значит, упал и полетел вниз… Помню только ледяную воду, и я ее вдоволь наглотался. Такая темная холодная вода! Будто вчера случилось. Стоит об этом подумать — и мороз по коже. Представь, тебя вдруг накрывают черным, мокрым одеялом, и ты поймешь мои ощущения… Вокруг темным-темно, и я не отдавал себе отчета, где нахожусь: то ли внизу, то ли вверху, то ли я жив, то ли мертв. Знаю одно: вокруг меня чудовища, и они тянут меня за ноги, чтобы утопить. Самое смешное, колодец был почти пуст, — это мне уже потом рассказали. В нем воды-то оставалось на вершок, поэтому я и не утонул. А ведь запросто мог бы! Там было так мало воды, что она не покрыла меня с головой, несмотря на мой малый рост… Но я ничего такого не знал. В голове сидели одни только чудовища, которые собирались меня сожрать… Совсем не боялся утонуть,

мне это даже в голову не приходило. Рыхлое от глины дно засосало мне ноги, а от холода нашел колотун. Я прямо околел весь. Никогда потом не чувствовал такого холода, как в том колодце… Это случилось днем. Мать, наверное, находилась на кухне или где-то в доме. Я заорал: «Мама! Мама!» Все кричал и размахивал руками, отгоняя чудовищ, а они обвивали мне ноги, ползали по всему телу и хотели меня сожрать… я их видел, Антонио, могу побожиться, что видел. По меньшей мере чувствовал… Ты не подумай, это не бред какой-то, они действительно там жили, а я продолжал кричать и плакать. Но никто не приходил мне на помощь. Мать занималась домашними делами, отец работал в поле, а я сидел на дне колодца. Ори не ори — хоть надорвись, никто не услышит… Видишь, какой ужас я пережил в детстве. Никто и никогда такого не испытывал, уверен. И хотя с тех пор прошло много лет… погоди… лет десять-двенадцать, я помню каждую деталь. И буду помнить до конца жизни. Никому не удастся выбить у меня это из головы никогда… О чем я? Сижу там и кричу, кричу до отупения, пока с поля не воротился отец и не спросил мать, где я. Наверное, так оно и было. А может, мать заметила, что меня долго нет, поскольку я всегда вертелся около дверей, ожидая возвращения отца. Как мне потом сказали, я провел в колодце около четырех часов. Представляешь, четыре часа, и кричал не переставая… Нет, постой, не все время, я быстро охрип, а потом у меня и вовсе пропал голос, и я только открывал рот. А из него не выходило ни словечка, ни звука, хотя я-то воображал, будто кричу во весь голос, отпихивая ногами чудовищ, которые хотели меня сожрать. Такие вещи накладывают отпечаток на всю жизнь, ломают человека, уничтожают в нем личность и все такое — так говорит Ванесса. После падения в колодец я всю неделю провалялся в койке больной… Ванесса говорит: именно поэтому я сплю, укрывшись одеялом с головой и… Должно быть, так и есть, откуда мне знать? Это похоже на страшную сказку или на бред. Уверен, такого еще ни с кем не случалось. Ванесса говорит: произойди с ней нечто похожее, она бы умерла или поседела от страха. Говорит, что многие в таких случаях седеют, а я — нет. Наверное, был слишком мал. Как ты думаешь, Антонио?

Голос Угарте дрожал, рот исказила плаксивая гримаса, ноготь продолжал царапать стойку, на которой обозначились сходящиеся и расходящиеся черточки.

Антонио спросил:

— Будешь ты, наконец, пить пиво или нет? За него уплачено — я угощаю в счет твоих таблеток.

Угарте отхлебнул глоток и поставил бутылку на мокрую стойку. Щеки у него тоже были мокрые, то ли от пота, то ли от слез, Антонио не разглядел.

— Я часто вспоминаю нашу корову. Не издохни наша Бланка, со мной бы ничего не случилось. Понимаешь, я возился с ней с утра до ночи, разговаривал, гладил. А когда она сдохла, стал искать себе другое занятие — вот и доискался. С тех пор у меня все наперекосяк пошло. Когда я обзаведусь мотоциклом, Антонио… Когда я куплю себе мотоцикл, клянусь, моя жизнь изменится.

— Ты давно видел Чаро? — спросил Антонио, вглядываясь в темноту зала.

— Она с Ванессой и Лисардо. Я их видел, когда вышел за таблетками. Этот паскуда Лисардо раздобыл где-то тачку, и они сидели в ней втроем и занимались свинством… Я сказал Ванессе… А Ванесса ответила, что пойдет к какому-то типу, которого нашел ей Лисардо. Кажись, к владельцу магазина готового платья, около Кеведо, — у него, дескать, водятся деньги. Так мне сказала Ванесса. А потом, потом этот мразь Лисардо завел мотор, и они укатили. Ты только подумай, Антонио, занимались свинством, все трое, Ванесса и Чаро на заднем сиденье, а Лисардо — на переднем.

До Антонио наконец дошло: влажные следы на лице Угарте оставили слезы. Ничего другого и быть не могло.

Глава 11

Раньше, я имею в виду шестидесятые годы, в Германии, Швейцарии — да где угодно, зарабатывали такие деньги, какие нам тут, в Испании, и не снились, а теперь ничего подобного. Обедаем мы как-то в одном занюханном ресторане Гамбурга — кстати, нет ничего отвратительней немецкой кухни, — и Руперт, наш сопровождающий, подходит к нам и спрашивает, сколько я получаю. А я ему: десять тысяч в переводе на марки, чистыми, то есть уже с вычетами. Он прямо окаменел от удивления, поскольку ему набегало всего тысяч семь в месяц. Представляете?

Одна из женщин отозвалась:

— А я о чем говорю? Просто в последнее время вокруг Европы поднимают много шума, но в действительности люди там нуждаются не меньше нашего. За примером не надо далеко ходить: сейчас я занимаю должность главного редактора и получаю четыреста двадцать [37] , а Надин, невеста моего брата, — только двадцать восемь тысяч франков, хотя она работает в «Экспрессе» и тоже главным редактором. В пересчете это составляет…

— Около трехсот семидесяти, если разделить на двадцать по курсу, — перебил ее мужчина. — Считай, ничего — слезы.

37

Имеется в виду четыреста двадцать тысяч песет.