Седьмое знамение
Шрифт:
– Я понимаю, – поспешно согласился Борис.
– Слава Богу. Не думайте, пожалуйста, что раз в общине мы люди безобидные и очень мирные, то не сумеем защитить Фаину в том случае…
– Я понимаю, Петр Николаевич, – проникновенно сказал Борис. – В этом нет нужды. Я не собираюсь обижать Фаину. Образно выражаясь, у меня просто рука не поднимется обидеть вашу дочь. Для этого нужно быть извергом.
Петр Николаевич смотрел на него испытующе, но Бориса этим трудно было смутить даже более искушенным людям, не таким простым, как… Кстати, а кем он работает, интересно? Так правильно, по-книжному выражается, а с виду – простенький такой, неказистый мужичок… Не сравнить с его дочерью…
– Я… можно, я позову
– Да, конечно. Сделайте одолжение.
Борис улыбнулся.
Дверь в спальню была закрыта плотно, сквозь нее не проникал ни один звук. Борис прислушался, потом постучался. Фаина так долго не отвечала, что Борис хотел было повторить стук, но тут услышал глухое, как из подвала:
– Войдите.
Он осторожно вошел и дверь за собой прикрыл не до конца – с одной стороны, так их нельзя стало подслушать, с другой же стороны, никто не обвинил бы его в совращении. Войдя, он в недоумении огляделся. Комната Фаины была маленькая и опрятная, до крайности скромная. Борису доводилось бывать дома у всяких девушек, в том числе и небогатых, и нигде он не видел такой подчеркнутой неприхотливости. Узкая старая железная кровать (не то что у Тимофеевых или Новиковых!), убранная синим покрывалом, над ней висел маленький потертый коврик. В углу возле окна блестела металлической рамкой икона Преображения Господня, и рядом – открыточка с изображением Владимирской иконы Божией Матери. Под ними на письменном столе была стопка духовной литературы. Через всю комнату тянулась широкая коричневая дорожка с красными пятнышками. В другом углу мрачно высился черный платяной шкаф. Окно прикрывали голубые шторы. Вот и все. Сущая монашеская келья. Во всяком случае, ничем не напоминала комнату обычной юной девушки. Даже в бедствующей семье дочка может позволить себе какой-нибудь плакатик, какой-нибудь красивый стаканчик, хорошенькую расчесочку, хоть малюсенькое зеркальце, картинки с котятами и цветами, но ничего этого тут не было. Любая индивидуалистическая черта безжалостно изгонялась из комнаты Фаины. В ней жила не обычная юная девушка, а некий «винтик системы», проводник высшего знания, создание, подчиненное идее целиком и полностью. Отсюда и бросающийся в глаза аскетизм.
Внезапно Борису все стало ясно. Он понял, почему отец Фаины оказался его союзником и пообещал не вмешиваться, и почему таким подбадривающим голосом поздоровался с ним в Разовке отец Александр, и почему прихожане его церкви с таким сочувствием ему улыбались. Ну конечно! Как же он сразу не догадался. Просто с самого начала ошибочка вышла – иметь дело ему предстояло не с беззащитным ягненком, а с укрепленной цитаделью, вооруженным до зубов противником. Он усмехнулся про себя, когда подумал, что во всех окружающих эта ситуация возбуждает своеобразный спортивный азарт – за кем же останется победа, чье упорство окажется сильнее. Того и гляди, начнут ставки делать, как на игре в тотализатор.
Сам-то он нисколько не сомневался в ответе на вопрос, за кем будет победа. Не сомневался ни на мгновение.
Veni, vidi, vici!
– Почему ты не идешь обедать? – спросил Борис негромко.
Фаина сидела за столом, выложив учебники, и делала домашнее задание по алгебре. В общем-то, похвальное занятие, но, согласитесь, если к ней пришли гости… Она никак не отреагировала на его появление в этой священной комнате. Точнее, у нее было намерение никак не отреагировать – она не повернулась, не обернулась, не сказала ни слова. Но по мере его приближения ее голова склонялась все ниже к тетрадке, а ручка, хотя и делала попытки возобновить процесс написания, не в силах была теперь даже обводить написанное. Борис остановился у нее за спиной и заглянул сверху вниз в ее черновик. Возникло долгое, но красноречивое молчание.
– Я бы не советовал тебе переписывать
Она ответила с трудом, не отчетливо:
– А вы разбираетесь в алгебре?
– Более или менее. Я закончил школу с золотой медалью.
Она сделала невольное движение головой, словно собиралась на него посмотреть, но передумала, только ее густая волнистая шевелюра закачалась из стороны в сторону.
– Это для тебя открытие, не правда ли? – усмехнулся он. – По твоему мнению, такие мерзкие типы, как я, не могут в детстве хорошо учиться в школе. Увы и ах, я и сейчас являюсь отличником в институте, хотя теперь-то это вовсе не обязательно.
– Вы очень умный, – бросила она равнодушно.
– Нет, скорее способный. И везучий, конечно.
– И скромный, – упрекнула без улыбки Фаина.
Он вздохнул:
– Чего нет, того нет. Почему же ты не идешь обедать?
– Папа еще не звал.
Она упорно не хотела поднимать голову, и волосы загораживали уже не только ее склоненное лицо, но и руки, и тетрадку. Он стоял у нее за спиной, не шевелился и видел, как тают ее силы, хотя она еще сопротивляется.
В комнату заглянул Петр Николаевич:
– Ну, куда же вы пропали? Я вас жду. Обед готов. К столу, дети!
Борис был раздосадован помехой. Он предпочел бы находиться тут, возле девушки, и постепенно покорять ее своим присутствием, пусть неподвижным, пусть даже и молчаливым. Но Фаина сказала:
– Мы уже идем, папа.
Вставала со стула она очень неохотно, однако Борис стоял на прежнем месте, и она вынуждена была повернуться к нему при вставании и прикоснуться к нему руками при этом, а он лишь смотрел и улыбался, и не делал ни одного движения ей навстречу, чтобы не спровоцировать ее недовольство. И он увидел, почему она так тщательно прятала лицо – оно румянилось, как утренняя заря, и теперь, когда оно открылось всем взорам, она покраснела сильнее и спрятала единственное, что еще можно было спрятать – синие глаза.
– У твоего папы замечательно правильная речь. Кем он работает?
Она посмотрела на него с благодарностью:
– Вы заметили? Он был учителем русского языка и литературы, сейчас на пенсии. У него есть звание «старший учитель» и медаль «ветеран труда». И он, к сожалению, инвалид-сердечник.
– Я так и думал, что он учитель. Почему ты до сих пор говоришь мне «вы»? Мне перед Петром Николаевичем неудобно. Пожалуйста, это же нетрудно.
Она нахмурилась, но он не уступал, и она согласилась:
– Я попробую.
Он в знак признательности слегка ей поклонился. Она пошла на кухню впереди него. От наплыва народа там сразу стало негде развернуться, кухонька была явно не предназначена для численно полноценной семьи. Все место в ней занимали стол, табуретки, плита, холодильник и мойка. Вся посуда была сложена в шкафы и на полки, висящие под самым потолком. На столе стояла миска, в ней горкой лежали душистые, дымящиеся, переливающиеся от масла пельмени, вазочка со сметаной и три прибора. На плите подогревался чайник и весело свистел. Фаина замерла на пороге, удивленно переводя взгляд между столом и отцом. Такие деликатесы редко посещали их дом. Петр Николаевич пояснил:
– Ведь пост закончился, а на Рождество Христово у нас не получилось ничего праздничного приготовить. Я купил фарш в нашей школе, где я работал. Сегодня и отпразднуем. Садитесь, молодой человек. Фаюшка, помолимся.
К полной растерянности гостя, хозяева повернулись к окну, подняли лица к небу и начали удивительно слаженно читать наизусть:
– Очи всех на Тебя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животное благоволения.