Седьмой круг ада
Шрифт:
– Зачем вы мне все это сказали? – спросил Фролов.
– А некому больше. – Миронов тяжело опустился в кресло. – Знаете, Василий Борисович, я и сам себе напоминаю сейчас грубо сработанный империал, с которого в самый неподходящий момент слезла фальшивая позолота. Потому и плачусь вам в жилетку, так как вы – единственный порядочный человек…
– И комплименты ваши, и обвинения явно преувеличены, но – допустим, – Фролов без тени улыбки посмотрел на Миронова, – однако все остальное… О том, что вы – профессиональный игрок, я догадывался, понаблюдав за вами в казино. Не в моих правилах вмешиваться в чужие дела,
– Нет, Василий Борисович. Спасибо, но – нет. – Миронов покачал головой, улыбнулся. – Жизнь приучила меня рассчитывать на себя, и только. Я мог бы рассказать вам, как способный и восторженный мальчик из старой дворянской семьи превратился в профессионального шулера, взломщика и прочее в том же духе. История сама по себе поучительная, но дело не в том. В другом дело: устоявшиеся мои убеждения – пусть дурны они и порочны – вдруг дали трещину. Я приехал в Севастополь полный надежд и планов, догадаться о них не составит труда. Но все пошло вкривь и вкось. Потому что полковник Татищев отвел мне в своих игрищах некую малопочтенную, надо сказать, роль. Видит бог, я умею играть и играю во все игры, кроме одной – политики! Слишком велики здесь ставки, можно и голову на кон положить. А меня вынуждают!
Миронов пил то коньяк, то шампанское и быстро хмелел.
– Вы не ребенок, должны были понимать, что на нейтральной полосе отсидеться нельзя, – глядя, как Миронов посасывает дольку лимона, сказал Фролов. – Теперь мне ясно, почему вы начали с аналогии между рулеткой и жизнью. Но что же дальше?
– Дальше то, что я вам уже сказал. Выбор сделан, – быстро ответил Миронов.
– Но полковник Татищев – он-то, видимо, не захочет согласиться с вашим выходом из игры.
– Полковник Татищев! – презрительно поморщился Миронов. – Доказать сему господину, что даже последний шулер может иметь понятие о чести, невозможно, значит, выход один: возможно быстрее с ним расстаться. Отобрав мой польский паспорт, полковник наивно решил, что приковал меня к вертепу, когда-то гордо называвшемуся Севастополем. Но… – Миронов поставил на стол рюмку и легким, едва уловимым жестом фокусника выхватил из кармана несколько тонких разноцветных книжиц, развернул их веером, – но чем хуже польского вот эти паспорта – английский, румынский, французский?
– Однако! – Фролов, не выдержав, рассмеялся. – Я вижу, вы человек весьма и весьма предусмотрительный.
– Положение обязывает. – Миронов сунул паспорта в карман. – Завтра я сяду на пароход и уже как французский гражданин сделаю полковнику Татищеву последнее адье!
Возбужденный шепот пронесся по веранде, на смену ему пришла почтительная тишина. Метрдотель сопровождал к отдельному кабинету через веранду весьма примечательную пару – знаменитую Плевицкую и входящего в известность молоденького, небольшого росточка генерала Скоблина.
Рассеянно улыбаясь, певица отвечала на приветствия поклоном головы. Скоблин, вышагивающий рядом с ней, был полон петушиной бойкости и, заметив, что Плевицкая приветствует кого-то из знакомых, тоже обращал быстрый взор в ту сторону. Похоже, он был очень горд своей ролью спасителя «русского соловья».
Певица и генерал скрылись в кабинете.
…Фролову уже порядком поднадоела вся эта игра с Мироновым, он понял, что ее можно заканчивать.
– Как вы себя чувствуете, граф? –
– Прекрасно! – буркнул Миронов. Расплескивая, налил в рюмки коньяк. – Предлагаю выпить!
– Нет! – отстранил свою рюмку Фролов и с прорвавшимся раздражением сказал: – С меня уже довольно. Да и вы, похоже, сильно пьяны. Вам бы прохладиться!
– Вы так думаете? Ну что ж… – Пьяно ухмыляясь, Миронов встал из-за стола. – Честь имею, господин Федотов!
Прищелкнув каблуками, нетвердо ступая и чуть покачиваясь, он пошел по залу к выходу. Из ресторана Миронов направился к стоянке извозчиков. Красильников и Воробьев, быстро обойдя его, подхватили под руки.
– Вам надо пройти с нами! – негромко приказал Красильников.
Миронов с возмущением посмотрел на них.
– Господа! Это уже переходит пределы допустимого! Так мы с вашим шефом не договаривались!
– С кем? С кем? – переспросил Воробьев.
– Бросьте, господа! Людей из контрразведки я узнаю сразу!
– Ну так и иди, раз узнаешь! – пробасил Илларион. Миронов обернулся, явно собираясь сказать что-то более резкое, но, окинув глазами мощную фигуру хозяина «Нептуна», промолчал.
– Экипаж за углом, – сказал Красильников.
Когда в полутемном переулке его подвели не к фаэтону, как он ожидал, а к обычной, с брезентовым верхом фуре, Миронов мгновенно протрезвел: только теперь он понял, что принял за контрразведчиков явно других людей.
Воробьев отпустил его локоть, откинул брезентовый полог:
– Прошу!
Миронов понял – надо бежать! Рванулся в сторону, освободился от рук Красильникова и ударил Иллариона головой в грудь, вкладывая в этот удар всю свою силу. Не покачнувшись даже, Илларион принял его в свои объятия, и Миронов затих.
– Ваша безопасность зависит от вас! – быстро сказал Красильников. – Вы нам нужны ненадолго, не волнуйтесь!
– Да он уже не волнуется, – успокаивающе сказал Илларион. – Он человек понятливый. – Бережно прижимая к себе Миронова, Илларион влез в фуру. – Поехали!
Глава тридцать восьмая
Дмитрий Ставраки, числящийся в списках агентов белогвардейской контрразведки под кличкой Клим, нервничал. Прошла ночь его пребывания в домике путевого обходчика на четырнадцатой версте, но ни хозяин не возвращался в свой дом, ни тот, ради которого он отправился сюда – человек с той стороны, – не приходил. Вчера под вечер, когда к нему неожиданно явилась непривычно возбужденная Наташа, он даже обрадовался поручению, решив, что оно свидетельствует о растущем к нему доверии. Но шла ночь, и он все больше сомневался, не допустил ли ошибку, согласившись идти сюда сразу же, вместо того чтобы любым способом предупредить капитана Селезнева о новом поручении подпольщиков.
Время от времени в его голову стала закрадываться холодящая душу мысль о том, что, быть может, подпольщики вычислили или что-то сопоставили – и возникли сомнения. Но нет, не может этого быть! Все шито-крыто и запечатано!
Прошла ночь, рассвело. Он отодвинул с окон занавески и погасил лампу. Но и при свете дня сомнения не проходили – наоборот, усиливались, перешли в страх, заставляя гулко колотиться сердце. Странно, но он, весь обращенный в слух, не слышал, как скрипнула калитка, как прозвучали под окном осторожные шаги.