Сегодня – позавчера
Шрифт:
Я посмотрел на дядьку-подпольщика, тот встал.
— Пётр Алексеевич, мы не сможем помочь вам в вашей подрывной деятельности, а вот вы нам очень сильно поможете.
— Чем смогу, — кивнул дядька.
— Нам нужна срочно связь с НКВД. Обеспечьте связь. Сообщите, что у нас необычайно ценные пленные и сведения. Пусть готовят коридор, помогут нам пробиться, не потеряв пленников.
— Это всё?
— Нужна тёплая одежда, продовольствие и люди. У нас не хватает политруков с вашими ораторскими способностями.
Дядька кивнул, сел. Я обвёл остальных взглядом:
— На этом сегодня закончим. Возвращайтесь к своим подразделениям. Готовьтесь к зимнему маршу. Жду от каждого отчёты о состоянии ваших подразделений.
— Нет нужды, Виктор Иванович, — кивнул Херсонов, — я прекрасно владею положением.
— Тем лучше. Значит, с вами встретимся вечером.
Когда мы возвращались в мой маленький «санитарный» отряд, Бородач спросил меня:
— Почему не сказал, с кем связаться в НКВД? Даже не сказал с каким отделом или управлением. НКВД — он большой.
— Ни у кого больше вопрос такой не возник, — усмехнулся я, — всем по барабану. А мне тем более.
— Ложный след? — догадался Бородач.
— Течёт всё и отовсюду, — я вздохнул, — А НКВД — он большой. И люди там работают разные. Иногда безопасность наибольшую опасность и представляет. И партия у нас стала большая. А люди меняются.
— Никому не веришь?
— Себе не верю, дед. Как я кому-то поверю?
— И мне? — спросил догнавший нас Семёнов. Я промолчал. — Это что, правда, то что ты говорил про гостайну?
— Правда, Володя. Ты меня прости, но лучше не суйся в это. Добра желаю тебе. Не уверен, что кто-то из нашего отряда доживет до нового года.
Все мои спутники встали истуканами. Я прошёл ещё несколько шагов, тоже остановился. Они смотрели на меня тяжёлыми взглядами.
— Что? Думаете мне легко? Да я уже проклинаю тот день, когда родился. Вы хоть понимаете, что от знаний в башке этого насильника зависит даже не исход этой войны, а послевоенный мир? Судьба всего, блин, долбанного человечества! Думаете, мне это надо? Как будут жить ваши внуки, думали? Какова цена? Цена — миллиарды жизней. Что моя или ваши жизни? Володя, не лезь в это. Ты должен всё забыть и ничего не знать. Постарайся.
Я побрёл дальше, понурясь. Шило побрёл в другую сторону, мои спутники — за мной.
Мы по много часов проводили вместе с Херсоновым. Рядили, судили, утрясали. Непросто это — в лесу, в тылу врага, слепить из разброда боеспособное подразделение, способное дойти до линии фронта по тылам противника. Ни снабжения, ни поддержки, ни боепитания, ни соседей мы не имели. Фронт наш был сразу во все стороны. Это очень сильно давило на психику уже само по себе, а ещё и тяжёлые вести с фронтов, из Москвы. Кроме этого, войска в то время учились воевать массовостью, привыкли, что с флангов подпирают соседние части, в тылу — артиллерия, авиация, подкрепления, поддержка, командование. Индивидуальная подготовка была ничтожна, минимальная боеспособная единица — рота. Младший комсостав самостоятельно воевать не готовился, психологически готов не был, при потере вышестоящего руководства терялся. Это потом научились. Все научились. И солдаты, и генералы. Это потом опыт этой войны, опыт партизан был осмыслен и появилась тактика войны малыми силами, группами спецназа. А сейчас: «УРА! За Родину!» и толпой на пулемёты. Один — как все. И все как один врастали в землю.
В лесу подобное просто невозможно. Невозможно концентрировать большие группы людей, невозможно поддерживать связь, управление на высоком уровне. Возрастает потребность в индивидуальных характеристиках бойца. А откуда им взяться? Их долгие, долгие месяцы заставляли шагать строем, вырабатывая чувство «локтя». Это хорошо было во времена наполеоновских войн, когда бои вели батальонными колоннами и стреляли рядами залпами. Сейчас это приводило к тому, что храбрый боец, не видя сотоварищей вокруг, терял мужество, паниковал и бежал в тыл, где его расстреливали за дезертирство. Поэтому в партизанах лучше приживались вчерашние школьники, крестьяне, рабочие, привыкшие надеяться на себя, а не солдаты, с их взаимовыручкой. Ясно же, что при современном развитии средств поражения концентрация сил приводит к напрасным жертвам, но иначе никак.
Этот психологический уклад был сломлен только в Сталинграде, где плотность огня была такая, что война велась фактически единицами против единиц. Скопление людей больше отделения тут же уничтожалось артогнём. И стало — один за всех. И тогда мы начали побеждать. Потому что русский человек — лучший воин в мире. Генетически так сложилось. За всё время существования русского народа ни одно поколение не прожило без войны. Тут хочешь не хочешь — научишься. Убивать и умирать. За тысячи лет так привыкли иди в бой в готовности встретить смерть и наперекор судьбе выживать, что инстинкт самосохранения был подавлен настолько, что как-то сам атрофировался. Сотни поколений шли в бой, задавив в себе страх, чтобы он не сковывал руки-ноги. Сумевшие победить страх были быстрее и ловчее, проворнее, живучей (страх подавлен — болевой порог возрос, болевой шок не останавливает сердце). Они и выживали. Их дети выживали. Подавленный инстинкт самосохранения стал наследственным. Наши воины очень часто впадают в состояние берсерков — боевой ярости По себе знаю, других видел, слышал.
А вот как добиться от моих людей таких же морально-волевых качеств, которые были свойственны солдатам 43–45 гг? Тут, в лесу? При отсутствии всего, прежде всего — времени. Правильно, никак. А что делать? Я не знал. И ничего не придумывалось.
Мы не стали ждать указаний из Центра (а я-то, тем более), отправили одну роту из шести вперёд на следующий же день. Самую боеспособную и самую готовую к походу. Шиловскую роту. На следующий день пошла ещё одна.
— Мы не распыляем силы? — спросил в сомнении Херсон.
— Надеюсь, нет, — отвечал я, — догонять быстрее, чем торить лыжню. Я себя здесь чувствую, как в мышеловке. Вот-вот она захлопнется. Только не говори никому. Я не знаю, почему вас не расчекрыжили — устроили тут партизанский район. Видно, немец из последних сил напрягается, чтобы к Москве войск подкинуть. Не до вас было. Но, они точно знают, что мы несём и что мы теперь здесь. Мы вот с тобой сидим, планируем, а вокруг нас может быть уже пара-тройка мотополков концентрируется.
Херсонов зябко передёрнул плечами, оглянулся, будто немцы были прямо за спиной:
— М-да. Неприятное чувство. Одного полка хватит чтобы нас закатать на пару метров в землю за один день.
— И я о том же. Валить надо. Единственный наш шанс — опережать противника в темпе, водить его за нос. Спрятаться в голом лесу, да на снегу, да такой толпой — не вариант. Надо идти.
На следующий день вышли сразу две роты. И мой «комендантский взвод», как провёл его по батальонному журналу боевых действий Херсонов. Сам начштаба остался готовить остатки нашего батальона в путь. Чуть не погиб. Еле успел выскочить с боем из мешка. Больше сотни бойцов остались навсегда в этом «партизанском районе». Раненных немцы развесили на ветвях деревьев на опушке леса, где ребята и коммунисты-подпольщики приняли последний бой.