Сегодня – позавчера
Шрифт:
А вот и подкол. Я рассмеялся:
— Не поверишь? Если сейчас бросить мяса Вулкану, он будет на всех рычать. Он тоже не поверит, что мы ему дали мясо не для того, чтобы отобрать и съесть. Не поверит, что мы совсем не хотим мяса с пола, да ещё сырое. Будет рычать всё равно. Так и ты. Ну, он то — животина безмозглая, а ты? Ты тоже? Не сравнивай меня с собой. Мне блага без блага остальных — наказание. И к деньгам отношусь как к средству доступа к новым возможностям. Звание и власть мне — ярмо. Это ответственность за всех и за каждого из доверившихся мне. Это добровольная каторга. Пашешь, пашешь, всё одно нигде не успел, ничего стоящего и дельного так и не сделал. И сразу скажу жизнь свою — ценю. Но Родину ценю выше. И долг для меня главнее жизни. Не поверишь. Да и не поймёшь. Но это твои проблемы. Невозможно слепому с рождения описать словами радугу. Не поймёшь ты такой жизни.
Я говорил это, опустив голову, по большому счёту, самому себе. Я ведь не был таким, как сейчас. Я был среднеарифметическое меж мной теперешним и Я-2. Этот мир, эта война, эти люди, увиденное, пережитое — всё это изменило меня. Как огонь очищает стальную заготовку. Всё лишнее, наносное, грязное в моей душе, та скорлупа апатии, равнодушия, которыми обычно покрыты сердца выгорело, осыпалось окалиной. И то, что раньше казалось смыслом жизни — вдруг оказалось ничтожным, шелухой, пылью. А то, что было скрыто, на что не обращал внимания, не знал, что есть в тебе это — оказалось важным, ценным, главным.
Я поднял голову. Я-2 был удивлен, Кадет — восхищён, Настя — плакала, молча, закусив кулак. Что же ты, Ангел? Увидела душой своей женской этот очищающий огонь? Не надо плакать. То, что нас не убивает, делает нас сильнее.
— Кадет. У нас был журнал боевых действий. Ты ведёшь его?
Миша немного смутился:
— Да. Я помню, чем отличается Особый Отдельный Истребительный Батальон НКВД от банды махновцев.
— Хорошо. Хоть этим будем отличаться. Веди его. Это не только отчётный документ, но и память. Нас не будет, а потомки наши будут знать, что мы не сдались, не сломались. Что мы — выполняли свой долг как смогли и сколько смогли.
— Что за упаднические настроения, командир? — спросил Леший, плюхаясь рядом, — ужели чутьё твоё знаменитое скорый конец наш чует?
— Нет, слава Богу. Так, молодого строю.
— А-а. Только при барышне не надо было бы.
— Так я нежно, деликатно.
И Кадет и Настя сильно застеснялись, отошли.
— Что там, Лёш?
— Тихо там, — Леший зыркнул на немца, но всё одно продолжил, — обложили нас, как волков красными флажками. Войск нагнали. Я насчитал до двух батальонов. И мотоциклисты патрулируют.
Настя вернулась, принесла Лешему закопчённую, парящую кружку. Леший схватил её обеими руками, полностью охватив, глотнул. Лицо его разгладилось, он закрыл глаза и улыбнулся:
— Так что командир, у нас тут пат. И они не могут нас достать, но и мы не можем выскочить. Одно хорошо — эти роты им сейчас в другом месте нужны, а мы их тут без боя сковали. Может ребятам там легче будет. Не могут же они везде и постоянно быть сильными.
— Алёхин, ты прямо на глазах моих растёшь. У нас все глаза повытараскивали и думают уже, что немец бессмертный, танки у него бесконечные, боеприпасов под каждым кустом по складу, а ты вон как!
Леший усмехнулся, но ничего не ответил, чай пил, наслаждаясь. Из будущего чай, судя по долетевшему запаху.
— Так и просидел бы на этом острове до конца войны. Вылез, немца поотстреливал, как волков бешенных — и нырк! — сюда.
— К нашим выйдем — представлю рапорт с предложением заслать в это болото партизанский отряд с тобой во главе.
Глаза Лешего тут же распахнулись, он весь напрягся:
— Не надо, командир! Я так, замечтался.
— Осторожнее с мечтами, Лёша. Они могут исполниться. Вон, Вили — мечтал постичь загадочную русскую душу — постигает. И это Недоразумение мечтало исправить свершившееся, спасти семью. Ему представилась такая возможность — а он штаны обмочив, побежал усугублять. Помочь истории даже память о России стереть. Желания наши сбываются, а мы в ужасе щемимся, не разбирая дороги.
Леший опять хмыкнул, допил чай, положил вещмешок к стене, на него голову, отвернулся и ушёл от разговора в сон.
А мои пленники сидели понурившись. Немец в задумчивости, Я-2 — в прострации, уставившись в одну точку на полу.
А, ну их чужеродных! В моей борьбе со сном противником была перехвачена инициатива, он перешёл в наступление по всем фронтам и самым наглым образом взял меня в плен.
Хотя немец нас запер и мы делали благое дело, сковывая его части, на жо… месте ровно решили не сидеть. Леший забирал всех, способных держать оружие и на марш-бросок по болоту, и делал вылазки. В лучших традициях «мы везде и нигде». Изображали попытку прорыва, расстреливали посты, дожидались усиления, обстреливали их и уходили в болото. Так, за неделю сделали девять вылазок, потеряли шесть человек убитыми, в основном от миномётных обстрелов «ярости», как называл это Леший, убили минимум тридцать солдат врага, пожгли почти все боеприпасы. Но заставили врага понервничать. В «набеги» ходили даже Антип и Кадет. Но не я. А я метался в лихорадке. Толи простыл от купания в болоте, толи гной пошёл в кровь. Антибиотики кончились. За эту неделю умерли от ран ещё двое наших товарищей.
Всё это было конечно хорошо, но не очень. Провизия (мясо коровы) стремительно иссякала. Сухари кончались, крупы уже кончились. Бородач умудрился подстрелить какую-то птицу, но что за птица не говорил, а принёс без головы и лап и ощипанную. Подозревали, что это ворона, но слупили, только кости на зубах хрустели, да приговаривали:
— Ах, хороша уточка каркающая!
Как мы не крутили, как не лепили антенны, Москвы мы так и не поймали.
А с каждым днём всё больше холодало. Болото подмерзало. Надо было валить отсюда. Всю зиму тут не просидеть — поступления продовольствия нет и не предвидится, охоты тут тоже не будет — зверь ушёл от войны подальше. Сборы были недолгими — багаж наш изрядно усох — был съеден или расстрелян. Усох и наш отряд. И в общем количестве и в весе каждого бойца. Последний раз перемотали сапоги скотчем, в болотной жиже не державшийся долго, и, помолясь, пошли.
Хотя общее количество груза стало меньше, но и мы уже сильно поистрепались и поистощали, не в санатории были. Поэтому у каждого в нагрудном кармане, в целлофановом герметичном пакете с этой странной клапанной застёжкой, наряду с документами лежали по пять таблеток каких-то очень мощных стимуляторов. Может, ЛСД, или как они там называются, я в них не разбираюсь. Я-2 говорил, что у молодёжи пользуется спросом — одна таблетка и они всю ночь скачут в клубах, как заведённые. Инструктаж по технике безопасности, что я «прочёл» каждому содержал запреты приёма более 2-х зараз и более 3-х за сутки, иначе сердце остановиться. Каждая таблетка отберёт у каждого по году жизни. Но это вызывало лишь усмешки — смерть кружит в вальсе вокруг нас постоянно. Никто из нас уже не заглядывал на годы вперёд. Нет, мы не сдались и не паниковали. Мы как-то глубоко осознали, что смерть — вот она. А жизнь и долгие годы — там где-то, за горами, за Берлином. Страха смерти не было. Лишь злость и решимость. Желание забрать с собой как можно больше врагов.
Таблетку я заглотил сразу — мне нужны силы и ясная голова. Жаль, нельзя её разом с обезболивающей. Силы появились, голова очистилась, но была какой-то пустой, холодной, как стеклянная трехлитровая банка.
Опять морозило. Падал, неспешно, снежок. Бородач уверенно вел нас по одному ему известной тропе через болото. Кадет сказал, что они уже ходили здесь в разведку, не в «набег». Один раз — без боя. Поглядели, ушли. Надеюсь, их не видели и нас не ждут.
Холодно, блин! Опять окунулся в болото с головой, ну, что ты будешь делать! Чуть не утоп. Я напялил «доспех» в этот раз. А куда его девать? Нести в рюкзаке ещё хуже, бросать жалко. А телеги мы пожгли и вьючных лошадей осталось мало.