Секториум
Шрифт:
— Оставят, — утешала его я. — Потому что без тебя тут годами ничего не делалось.
— Вега сказал, я должен учиться фазодинамике.
— Учись, сынок.
— Тогда я нескоро вернусь на Землю.
— Ничего. Если Вега сказал, значит, надо учиться. Сейчас тебе главное хорошо пройти тесты. И Имо тоже. Ему особенно надо постараться… Слышишь, Имо? Все-таки выпускные, если для тебя это что-то значит.
— Чему научили, то и получат, — ответил Имо, обувая магнитные ролики, с которыми на Блазе не расставался, как чукча с лыжами. С его груди свисал крест и угрожающе покачивался.
«Все-таки, — подумала я, — мое сознание безнадежно устарело для понимания некоторых вещей».
— Видел бы тебя Сириус.
— Он видел, — ответил
— И что сказал?
— Видела бы тебя мама, — процитировал он. — Знаешь, чего он не видел? — Джон подошел к Имо и задрал рукав его футболки. На бицепсе моего младшего сыночка красовалась свежая татуировка: обезглавленная птица с обручами, оплетающими ноги.
У меня потемнело в глазах.
— Ну-ка, где у нас были остатки мыла?..
— Подожди, ты не видела, что написано у него на животе, — сказал Джон, но показать не смог, Имо решительно заправил футболку в штаны.
— Имо, — испугалась я, — как бы мне прочесть, что там написано?
Имо встал на роликах, застегнул на животе жилет и оказался больше прежнего недоступен.
— Ты не читаешь на «сиги», — напомнил он, и стал собирать рюкзак.
— Дай-ка я догадаюсь. Там написано: «Я бестолковый фрон, будьте ко мне снисходительны». Так или нет?
Он собрал остатки багажа, взвалил рюкзак на спину и пошел к лифту.
— Джон! То, что написано у него на животе, прилично?
Джон вздохнул.
— Хоть передай смысл.
— Лучше не надо, — сказал Джон и поволок свой рюкзак следом за Имо. — Я не могу сказать, не проси…
В лаборатории, перед тем как проститься, он неожиданно отвел меня в сторону и озадачил еще больше:
— Извини, если виновен перед тобой, — сказал Джон.
— Виноват, — поправила я по привычке. — Господи, Джон, в чем ты можешь быть виноват?
— Ну, если был…
— Что ты придумал?
— Если буду виноват, тогда прости.
— Когда будешь виноват, тогда и попросишь прощения, — сказала я, но Джон еще не закончил каяться. Он только задумался над фразой по-русски. Он всегда задумывался, прежде чем сказать что-то важное, но Имо не дал ему раскрыть рта.
— Иди, — сказал он, и повел Джона в капсулу. — Припадок совести, — объяснил он мне, и тайна уехала от меня на Блазу.
День я мучилась в догадках, а вечером решила поступить, как Имо: наплевать на все и расслабиться, пришла к Мише в офис, села рядом и стала ждать, когда он обратит на меня внимание. Миша работал в одиночестве и на посещение не реагировал. Пришлось поставить на стол бутылку вина и намекнуть, что в сумке закуска.
— Дети свалили? — догадался он. — Оттягиваемся?
— Приглашаю тебя сделать это в «пещере» Адама, старой компанией, — сказала я. — Алена сейчас подъедет. Без Геры. Чуешь момент? Советую воспользоваться.
— Беспупович пригласил? — невозмутимо спросил Миша.
— Я тебя приглашаю к Беспуповичу.
— Вот еще! А вдруг вы захотите заняться любовью?
— Тогда мы попросим тебя уйти.
— Я бы взглянул на этот цирк.
— Замочная скважина в твоем распоряжении. Или шкаф. Хочешь, я постелю тебе в шкафу подушку? Или тебе непременно надо свечку держать?
— Не свечку, — поправил Миша, — канделябр таких свечей, от которых у Беспуповича разовьется комплекс неполноценности!
— Похоже, вечеринка отменяется, — сообразила я, но Миша уже разглядел бутылку и прицелился к закуске.
— Прости! — воскликнул он и положил мне голову на плечо. — Я болван! Как я мог! Как я посмел упомянуть канделябр? Ведь эти двое влюбленных наедине наслаждаются высокой поэзией!
— Заткнись по-хорошему, — попросила, но Мишу несло.
Из него извергалось накопленное годами, обложенное запретами, утоптанное обидами. Ему физически надо было высказаться, прежде чем залить в себя первый бокал. К тому же он привык в моем обществе бесцеремонно выражаться на любые темы, даже те, от которых я краснела по молодости лет. Мишу несло, и я была бессильно заткнуть фонтан. Я всегда была бессильна против его хамства, но приехала Алена и заткнула его с порога.
— Адам приглашал? — повторила она тот же вопрос. — Хотя, впрочем, раз я уже здесь, то какая разница?
В хижину Адама мы проникли из лифта. Уже в подвале был слышен неистовый грохот, свидетельствующий о том, что хозяин не ждет гостей. Он сидел посреди комнаты в рваной майке, барабанил по ударной установке и не обращал внимания ни на пришельцев, ни на аплодисменты. В ушах у него стоял грохот, а глаза закрывали ужасно длинные волосы, которые ниспадали на барабаны, сотрясаясь в такт. Адам не заметил нас, пока Миша не выставил бутылку на главный барабан.
— Совсем одичал мужик, — сказал Миша. — Я ему женщин привел, а он грохочет на всю деревню.
Адам откинул «гриву», приподнял бутыль и исполнил заключительный удар.
— Так, — произнес он, озирая развалины своего земного быта. — Где мой штопор?
Как будто мы четыреста лет должны были стеречь его штопор.
Глава 8. РЕДУКТИВНАЯ ПАМЯТЬ
Клятва, данная мною Адаму, все рано не прожила бы до конца романа. И зачем? Не понимаю, почему человечество не должно знать, что происходит в шарумских театрах? Кроме того, я сомневаюсь, что человечество дочитает это произведение до восьмой главы, поэтому моя совесть спокойна, и я собираюсь описать зрелище, которое видела своими глазами. Оно похоже на интерактивный спектакль: одинокий джентльмен подводит итог жизни и предается воспоминаниям, в том числе сексуального характера, которые помогают ему проникнуть в суть самого себя. Адам погрузил зрителей в гипноз, выбрал среди них героев, соответствующих сюжету, и использовал в качестве партнеров. Зрители играли роли, составляли массовку, сами влияли на развитие событий. То есть сдавали в аренду на время спектакля не только тела, но и личные переживания. В шарумских театрах, как в бане, не считается зазорным оголять ни тела, ни души. Иногда доходило до откровенности, от которой хотелось прыгнуть с балкона. Иногда смотрелось эстетично. Не скажу, что в человеческом искусстве подобное невозможно, но жанр наверняка попал бы под запрет. А может, нет. Не стесняются же люди ходить в кунсткамеру. Театр Галея — та же кунсткамера подсознания, а ментальный фон в этом заведении аналогичный Земле по своей насыщенности и активности. Именно он действует на публику как наркотик. Актеры же, способные управлять аудиторией под гипнозом, становятся популярными фигурами в театральной среде, что влечет за собой немалые гонорары и особое положение в обществе, которое в свою очередь тоже затягивает. Чем мощнее воздействие актера на публику, тем мощнее отдача, тем в большую зависимость попадает он сам. В зависимость, как выразился бы Вега, от постоянного эмоционального «кровопускания», которое мы, к сожалению, не смогли обеспечить Адаму на Земле.
После экспедиции Адам покинул нас. И был скандал… почти библейская фраза. И были попытки вернуть все в старое русло, и отчаяние было, и недоумение, и осознание факта. Шеф старался больше всех, только на этот раз он определенно лукавил. Не стал бы он посылать Джона учиться фазодинамике, если бы заранее не предвидел такой исход.
Против отъезда Адама выступили все, кроме меня. Индер уверял, что не все потеряно. Ему было жаль расстаться с пациентом. Ему, как уважающему себя доктору, было интересно довести беднягу до летального результата. Все остальные были уверенны, что без Адама с предстоящей работой не справиться. А я желала вернуть его в Шарум, пока не поздно, пока он снова не пропал из вида на много лет. В итоге я же оказалась виноватой. Ни за что. Просто с некоторых пор в Секториуме пошла мода, считать меня причиной эмоционального перегрева, которому постоянно подвергался Адам. Никто кроме меня не видел Адама после спектакля, никто не знал, что на Земле для него не найдется работы, после которой можно умереть от усталости.