Семь фунтов брамсельного ветра (фрагмент)
Шрифт:
– Жень... я там майку на крючок повесил, а она в воду... Теперь надо ждать, когда высохнет.
Это была все та же футболка, в которой он явился ко мне позавчера. Но, конечно, уже не такая белая.
– Я сейчас постираю и поглажу. И штаны заодно...
Он сморщил нос-картошку, а сосульки волос будто ощетинились еще больше.
– Не...
– Почему "не"? Это же быстро.
– Потому что... чего ты со мной, как с приютским ребенком...
Мне... будто холодный кисель на голову. Липкий, противный,
– Лось! Ох и свинья же ты все-таки...
Он минул, округлил рот. Натянулся весь, будто у него сто струнок под кожей. И я вдруг поняла, что все может кончится в один миг. Схватит свои зашитые штаны, прыгнет в них на ходу и уйдет не оглянувшись. И ничто не поможет, никакой талисман с корабликом...
"Господи, сейчас зареву... Что сказать?"
– Ты... не нормальный какой-то... Я же с тобой... все равно как с Илюхой, если бы он маленький был... а ты...
В другое время я такое никогда не выговорила бы. Это ведь... почти что признание в любви. Но надо было как-то объяснить ему! Удержать!
Он мигнул опять. Обмяк, ссутулился. Стал смотреть в угол. А я... тоже в угол, в другой. Потом Лоська с опущенной головой сделал шажок, другой. И такими вот мелкими шажками пошел ко мне по одной половице. Пол был старый, тонкая половица прогибалась и поскрипывала. Лоська двигался, набычившись, будто собирался уколоть меня волосами-сосульками. Я обмерла на стуле. Лоська остановился в полуметре, опустил руки, позабыв про дырку. Хлопнул толстыми своими губами, пробормотал:
– Жень... не злись. Просто... я...
Много ли надо человеку для счастья? Я поняла что сейчас прижму костлявого обормота к себе и зареву, как провинившаяся и прощенная первоклассница. Чтобы не случилось такого скандала, я дотянулась до валявшегося на столе гребня (деревянного, с рукояткой) и велела:
– Ну-ка стой смирно. Не мотай головой...
– и принялась остервенело расчесывать Лоськины сосульки. Он веселел на глазах.
– Ай!.. Голову оторвешь!..
– И оторву. Зачем она тебе, такая дурная?
– Зимой шапку носить... Жень, ты не злишься? Я же...
"Понятно. Застеснялся, застыдился своего замызганного наряда, вот и брякнул про "приютского ребенка". А я... дура, да и только..."
Лоська опять ойкнул. Сказал дурашливо:
– Если хочешь, можешь меня это... воспитательным "тиклером"...
– Не смей говорить глупости! Человек никогда не должен давать себя в обиду.
– Тогда и ты... не обижайся.
– Я и не обижаюсь. И... всё. Как говорил Гамлет в переводе Пастернака, "дальнейшее - молчанье"... Знаешь, кто такой Гамлет?
– Знаю. Кино же есть... А Пастернак - это поэт?
– Поэт и писатель. Поумнеешь - прочитаешь...
– Я последний раз провела гребнем по Лоськиным сырым волосам.
– Ну вот, стал похож на человека. Всегда бы так...
"А влезешь сейчас в свои балахоны - и опять бомжонок с Рябинового бульвара..."
– Лоська, хочешь я тебе костюм подарю! Не бойся, он не кусачий, летний. Его раньше брат носил, но он почти новый. А?.. Только давай без глупостей про приюты и гуманитарную помощь! Мне просто жалко, что костюм лежит без дела. На нем ведь корабль. Корабли... они плавать должны, а не лежать в темном ящике... Ну?
Он опять надул губы. Но без обиды.
– Чего "ну"? Покажи... корабль-то.
Я кинулась в большую комнату, там стоял наш древний "семейный" комод. Вытянула тяжелый ящик. Перетряхнула стопку старых штор, полотенец, салфеток. Илюшкин костюмчик лежал среди них - выстиранный, поглаженный, словно ждал хозяина. Я вернулась в комнату. Развернула перед Лоськой сине-зеленую рубашку-водолазку с красным галиотом на груди.
– Ух ты...
– шепотом сказал Лоська.
– Ну-ка, примерь.
Лоська не капризничал. Вмиг натянул шорты, умело завязал на поясе шнурок, нырнул головой и руками в рубашку. Разгладил ее на груди. Вопросительно глянул на меня.
– Во!
– я показала ему большой палец.
– Иди в прихожую, там зеркало.
Напротив двери стояло трюмо - такое же древнее, как комод ("приданое" маминых родителей, которых я никогда не знала). Я включила свет. Лоська во всей красе отразился в пятнистом стекле. Костюм оказался широковат, но лишь чуть-чуть.
Лоська посопел, повертелся перед зеркалом на пятке. Шортики были, конечно, короче его старых портков, он, хмыкнув, потер над загаром светлые места. Но ни стесняться, ни упрямится не стал. Спросил только:
– А Илья не станет ругаться?
– Да с какой стати?! Только рад будет, что вещь пригодилась!
По правде говоря, я не была уверена, что Илья обрадуется. Вдруг эта ребячья одежонка дорога ему, как память о днях, когда он был мальчишкой? И когда папа...
Ну да ладно! В конце концов есть фото. И все равно ничего теперь не поделаешь.
Лоська уже "врастал" в обновку. По-хозяйски поправил штаны, одернул рубашку. А когда вернулись в комнату, деловито затолкал в кармашек на бедре свою монетку...
– Ой, Жень, здесь что-то есть, в кармане...Вот...
– И протянул сложенную бумажку.
Видно, что бумажка лежала там с давних времен, была выстирана вместе с костюмом и вместе с ним попала под утюг. Плоская, засохшая. Тихо захрустела, когда я стала разворачивать.
Это был листок из редакционного блокнота - наверняка из папиного. С грифом "Редакция газеты "Городские голоса". Кроме этих типографских букв были и рукописные - строчки, написанные лиловым шариковым стержнем. Они слегка расплылись, однако читались легко... Легко, но непонятно: "Три слова по три буквы. Три имени. Ар-до-кап. Угадай, какую роль будет здесь играть пароль!"