Семь фунтов брамсельного ветра (фрагмент)
Шрифт:
– Как по правде, не знаю. А я звал "Умка". Он откликался.
– Значит, Умка и есть... А тебя как звать?
Он сказал без охоты, но сразу:
– Лоська.
– Это... от какого полного имени?
– Все-во-лод...
– толчками выдохнул он шепот.
– Тогда почему не Сева?
– Я говорила, чтобы отвлечь его, потому что боялась: вдруг заплачет (да и сама могла).
– Не знаю...
– устало выговорил Лоська.
– Так зовут с давних пор... А иногда - "Лосёнок". Это мама...
В
А этот... может, просто обмяк от горя?.. Имя "Лосёнок" ему подходило. Такой же лобастый, губастый, с тонкими ногами-руками и, кажется, доверчивый. Ну, наверно, не со всяким доверчивый, но со мной-то по-хорошему...
– А я Женя.
– И добавила, чтобы внести ясность.
– Мезенцева.
Лоська понял. И, кажется, чуть улыбнулся:
– Я сперва подумал, что ты парень. Не разглядел.
– Немудрено...
– хмыкнула я. В самом деле - волосы, подстриженные по уши, джинсы, мальчишечья футболка. И под футболкой... ничегошеньки незаметно. Разве если только очень приглядеться...
– Нет, теперь-то я понял, - Лоська улыбнулся заметнее.
– Парни такими не бывают.
– Какими "такими"?
– Ну... ты заботливая.
– И он втянул воздух носом-картошкой.
Я с облечением сменила тон:
– Да. Очень заботливая. И главная забота о твоем умывании. Посмотри, ты весь перемазанный.
Он и правда был в земле и глине, в травяном соке, в прилипших стеблях и листиках. Даже в волосах глиняные крошки.
Лоська не стал спорить.
– Да, здесь недалеко есть колонка.
– Какая колонка! Тебе надо в ванну с головой!
– Во-первых, - сказал Лоська отчетливо, - нет у нас дома никакой ванны.
Во-вторых, я не смогу попасть домой. Я забыл надеть на шею ключ, захлопнул дверь, а мама придет лишь вечером.
Я про себя отметила, какая у Лоськи правильная речь, вовсе не уличный "базар".
Даже сказал "надеть", а не "одеть", что и среди нынешних тележурналистов редкость. Поучиться бы у мальчишки депутатам всех мастей с их "намерениями", "в этой связи", "властями предержащими", "возбужденными делами", с их "эканьем" и "меканьем"... Но речь речью, а чумазости от этого не меньше.
– Пойдем-ка, Лоська, ко мне.
– Да ну...
– он впервые заметно смутился. Вытащил из сандалеты ступню, начал чесать правой пяткой левое черное колено.
– Зачем...
– Отмоешься, поедим чего-нибудь... Не бродить же тебе таким пугалом до вечера.
– К сожалению, я всегда пугало, - равнодушно сообщил он. И вдруг согласился: - Хорошо, пойдем.
Сперва я думала, что его толкнуло на согласие это мое "поедим чего-нибудь". И только много позже поняла: нет, наверно, не только это...
Мы с минуту еще постояли над дерновым холмиком. Я сама не заметила, как положила руку на Лоськино плечо. И он этого, кажется, не заметил. Потом пошли мы к улице Машинистов. Лоська не спрашивал, далеко ли. Сперва шел молча, а потом стал рассказывать про Умку. Уже без слезинок в голосе, а словно о живом. Как Умка ждал его каждый день на лавочке, как деликатно, без жадности, принимал угощение:
остатки рыбных консервов, вареную картошку, селедочные головы и обрезки колбасы.
Как играл, будто котенок, сделанными из травы "мышками", как иногда (не часто, правда) просился на руки и клал голову на Лоськино плечо... А при прощании Умка вел себя спокойно, никогда не увязывался следом.
– А ты не думал взять его домой?
– Нет... Мне кажется, он не хотел. Он был вольный кот, гулял сам по себе, как в той сказке...
Я подивилась, что Лоська знает Киплинга. Не ведала еще тогда, какой он книгочей.
В подъезде Лоська оробел опять:
– А дома у тебя кто-нибудь есть?
– Никого нет. Шагай...
3
Я ввела его в ванную, велела "отдраивать себя как следует", но потом увидела в открытую дверь, как осторожно он трогает мокрыми пальцами перемазанные щеки и шагнула через порог.
– Ну-ка, радость моя...
Сдернула с грязнули майку, нагнула его над ванной, пустила тугую горячую струю, взяла мыло. Лоська не упирался, только один раз дурашливым шепотом сказал "спасите". Я вымыла ему голову, оттерла тощие плечи и спину. Отскребла суровой мочалкой грязь с локтей и коленей Подумала, что надо бы постирать его штаны и майку, но не решилась. Ладно, все же чище стал... Я сама вытерла его махровым полотенцем.
Фыркая толстыми губами, Лоська сказал:
– Женя, у тебя, наверно, есть брат...
– Есть.
– Ты его так же мочалишь?
– Его помочалишь! Ему семнадцать лет.
– У-у... Я думал, вроде меня.
– Обормотов "вроде тебя" мне приходилось мочалить в лагере. Подшефных из младшего отряда. Они тоже собирали на себя пыль, песок и глину. И чуть что бежали ко мне, потому что свою вожатую боялись...
– А я никогда не был в лагере...
– Тебе повезло... Ты как относишься к сосискам? Правда они в целлофановой шкуре.
Лоська скромно признался, что к сосискам в любой шкуре он относится хорошо. И вообще к любой еде. Особенно "когда толком не позавтракал и ни крошки не обедал".
После обеда он без всякой просьбы помог мне вымыть тарелки (видать, привычное дело) и сказал, что пойдет.
– Куда ты спешишь? Ключа-то нет, а до вечера далеко.
– Так. Погуляю...
"Уличное дитя все-таки..."
– Хочешь провожу тебя?
Лоська быстро вскинул "марсианские" глаза.
– Да. Хочу.