Семь миллионов сапфиров
Шрифт:
Отец тихо говорит:
– Она жива, – и смотрит на них дикими глазами. Захлопывает дверь. Я вижу в окно, как они семенят к своему черному «Аэрофорду». Один из них почему-то смеется. Твари.
Меня отводят в комнату и строго-настрого запрещают выходить. Но я не могу справиться с собой. Сердце барабанит по ребрам. Тревожно, слишком тревожно. Боже мой. Юркнув за дверь, крадусь к гостиной. Отец, мама и крошка Сью. Она сидит на диване и смотрит мультфильм про Микки-Мауса, родители же внимательно за ней следят. Все хорошо видно в щелку между дверью и косяком.
Милая моя Сью! Круглое личико с ямочками на розовых щеках. Белая блузка, юбка с узором из листьев. Я очень хорошо это помню, лучше, чем любой из моих дней рожденья. Ты болтаешь
Свет взрезает мне веки, все вокруг меняется и преображается. Белое становится черным, правда – ложью, золото – камнем.
Так что есть Анализ?
Он дьявол? Бог, забирающий нас на небеса? Нелепая случайность или закономерность? Ты бросаешь игральный кубик и ждешь, прикусив язык, что выпадет нечто достойное…
Или это не так?
Я всегда был уверен, Анализ не просто предсказал дату Х, а именно убил крошку Сью. Да, черт возьми. Я видел собственными глазами то, о чем нам постоянно твердили в школе. Оказалось, что смерть – это иное, отличное от того, что мне представлялось ранее. Что случилось бы, если бы отец не сделал Анализ моей сестре? Осталась бы она жива? Или же ее смерть, которую связали с врожденным пороком сердца, пришла бы неожиданно и так же «раздавила» нас? Тогда я впервые подумал, что Анализ приносит лишь беды. Он начал вызывать у меня стойкое отвращение. Верно, его придумали какие-то ублюдки.
Как часто перед моими глазами возникал этот гробик, красивый, блестящий, полированный! Отец выгружает его из машины. Он судорожно вертится по сторонам, опасаясь, что кто-то его заметит. Но вокруг никого нет. Кроме меня, который стоит за окном и в ужасе зажимает рот, чтобы ненароком не закричать, не выдать себя. И вот июнь; я вижу Сью. Она беспомощно вскидывает ручками, падает на бочок и замирает. Эта картина бесчисленное число раз воскресала в моей памяти, заставляла просыпаться по ночам и бояться первых дней лета, когда отцветает сирень.
Все покатилось в тартарары. Отец перестал ходить на работу, много пил и в какой-то момент нас бросил. Мама сказала, он попал под аэромобиль, но я не верил. Много лет спустя я узнал, что он, вдребезги пьяный, оскорбил у ночного клуба почетного долгожителя, и ему выпустили кишки на асфальт. А может, то был просто слух. Впрочем, мне даже не хотелось об этом думать.
Я утешал маму, пытался радовать маленькими мелочами, дарил какие-то глупейшие открытки, приносил ромашки, сорванные с клумбы, но в последнее время она постоянно лежала в постели, безучастная ко всему миру. На ее тумбочке сгрудилась целая гора из таблеток. Бедная мама… У нее был пустой, абсолютно пустой взгляд. Как если бы человек был не больше чем кукла, простой манекен. Как же мне хотелось вернуть все – чтобы мама снова была со мной! Помню, я поклялся ей, что никогда не сделаю Анализ, она на мгновение ожила, едва заметно улыбнулась, и лицо ее снова окаменело.
Такое вот сучье лето. Однажды к нам заглянула соседка с острыми пытливыми глазками, а через месяц маму лишили родительских прав. Меня насильно отобрали от нее, уверяя, что это ненадолго, до выяснения обстоятельств. «Неделька, и ты вернешься домой», – сказал мне дядька в синей форме. Но я не вернулся ни через неделю, ни через месяц, ни через год. Меня отвезли в Самшир, в тот самый детский дом, о котором я слышал самые гадкие вещи. Так началась моя ссылка.
Самое страшное то, что я больше никогда не видел маму. Когда мне стукнуло двенадцать, ее подруга Ева, глухая негритянка, прислала письмо, в котором рассказала о том, что маму признали больной и принудительно поместили в спецлечебницу. Неизлечимая болезнь Рю, так сказали. Ева писала, что мама буквально задыхалась от бессилия в своей темной палате. И скоро ее не стало. Она оставила мне свои сбережения и аккуратную стопочку акварельных рисунков, среди которых половина оказалась моими детскими портретами, а половина – портретами Сью. Они были приложены к письму отдельной бандеролью, стянутой желтым скотчем.
Я перерыл местную библиотеку, чтобы выведать все про мифическую болезнь Рю. Как выяснилось, этот бич современности, названный по фамилии ученого Христиана Рю, уже давно захлестнул планету. Странно, что я ничего не знал о нем ранее. Он отнимал у человека один за другим все пять видов чувств: зрение, слух, вкус, обоняние, а затем и осязание. Больной переставал видеть, слышать и терял абсолютно все, а после становился как тыква, выращенная в теплице, – мыслящая, но без малейшей связи с окружающим миром. И вскоре человек умирал от убийственного одиночества.
Я проревел всю ночь. Пустота. Темная пустота. Тюльпан вздрагивает от сквозняка, и кувшин падает, разлетаясь на мириады осколков. Мне никогда не собрать их. «Твоей мамы больше нет». Что может быть страшнее, чем эти слова? Мир стал казаться еще враждебней, и это, конечно, было написано на моем лице.
Можно легко догадаться, что я ненавидел Самшир. Мне сразу вспоминаются мрачные квадратные корпуса, выглядывающие из-за двухметрового забора. В их подвалах царил столь сильный голод, что обитавшие там мыши с удовольствием ели отвалившуюся от стен штукатурку. Угрюмые охранники и воспитатели, которым наплевать на все и всех. Однажды мадам Аравия выставила меня на улицу в десятиградусный мороз в наказание за то, что я (дерзкий преступник!) умыкнул с прилавка столовой маковую булочку. Я тогда мучительно хотел есть, нас плохо кормили, и можно было с легкостью посчитать число ребрышек на моем исхудалом тельце. Потому я и не сдержался.
– Ах ты, маленький недоносок! – зашипела Аравия тем вечером. Омерзительная бородавка над ее верхней губой колыхалась как прилипший изюм.
Я запомнил Аравию крупной женщиной, чем-то напоминавшей неповоротливую медведицу (наверное, потому что все уверяли, будто она долгожительница). Ее коллеги не были столь высокого класса, они побаивались ее, искренне не понимая, почему она выбрала себе низкооплачиваемую профессию, ведь с неисчерпаемыми правами долгожителя можно было стать даже судьей в Верховном суде Эйорхола. Или же открыть ресторан, кофейню, казино. Жить в варварской роскоши. Наверное, они даже не догадывались, что Аравия получала истинное наслаждение от работы, а ее любовь к детям граничила с жестокостью.
Помню ее причуду: она держала в кладовке серую сиамскую кошку Жужу, которую выгуливала строго на поводке. Однажды я слышал одно миленькое хвастовство Аравии. Она говорила своим изумленным коллегам, что знает дату Х своей кошки, а еще сокрушалась, что та «бродяга» как по жизни, так и по классу. Оказывается, ярые поклонники Анализа умудрялись сделать его даже своим домашним животным. Откуда у Аравии было столько денег, знала лишь одна Жужа.
Смутные, неприятные воспоминания – они повсюду плетутся за мной. В нескольких километрах от нас торчали скелеты труб, а потому у самширского воздуха всегда был угольный «привкус». Зевнешь широко раскрытым ртом – и на зубах полдня будет скрипеть песок. И опять нас учили восхищаться Анализом, презирать старообрядцев и весь остальной мир. Нам без устали повторяли, что в иных странах поощряется детоубийство и даже содомия. Там ненавидят эйорхольцев и средь бела дня могут смачно плюнуть тебе в лицо, если узнают, что ты с острова. Вот только все дело в зависти, говорили нам. Этим людям не хватает силы духа, чтобы сделать Анализ. Они тратят жизни впустую. Бесхребетные черви…