Семь миллионов сапфиров
Шрифт:
Я помню, в Самшир приезжал известный гражданин класса «Д» и говорил о прелестях жизни после Анализа. Он удачно шутил и, безусловно, понравился многим. Этот человек рассказывал историю Эйорхола, и многие слушали его как зачарованные. «Все произошло самым естественным образом, – обаятельно улыбался он. – Чем старше становилось человечество, тем глубже корни науки прорастали в нашу жизнь».
Оглядываясь назад, я начинаю понимать, что любопытным детям можно внушить что угодно. Юным королям вдалбливают в головы, что они короли, юным рабам – что они рабы. А потом человек всю жизнь смотрит на мир сквозь призму своих иллюзий, воспринимая его именно таким, каким ему показали в детстве. Он готов
Оказывается, все произошло стихийно. Когда сделали первый Анализ, весь мир напряженно следил за молодым итальянцем Адриано Ли, который был работником книжного бутика. Трансляция его жизни шла в режиме реального времени. Это больше походило на очередное дешевое шоу, но Адриано Ли действительно умер через пятьдесят два дня, три часа и семь минут – согласно прогнозу научного оракула.
Это пробудило живейший интерес общественности, и вскоре скептическое отношение к Анализу сменилось шоком. Процедуру провели еще несколько раз, и абсолютно все результаты совпали с реальностью. Как и любую техническую новинку (причем столь изысканную!), ее приняли «на ура». «Сенсация», – писали газеты. «Что-то на одном уровне с теорией относительности Эйнштейна и созданием квантовых компьютеров», – отмечали самые видные представители науки.
Люди жаждали чуда, и вот это чудо случилось. У многих смельчаков возникло подспудное желание поддаться искушению, и всего за полгода Анализ стал модным по всему миру. Люди ехали на Эйорхол со всех уголков Земли. По своей популярности эта тема заслонила даже политические распри – настолько оказалась возбуждена нервная система человечества!
Секрет изобретателей был прост: Анализ делали совершенно бесплатно. Любой желающий мог приехать на остров и узнать свою дату Х. В те годы людьми двигало первобытное любопытство, сопряженное с самонадеянностью. Потрясенная планета не успела опомниться, как миллионы людей не побоялись узнать дату своей смерти. Именно тогда появилось осознание того, что человеку отмерено гораздо меньше, чем он думает.
Люди брали жизнь в свои руки и начинали действовать по велению сердца. Многие уезжали обратно, мчались туда, где всегда мечтали жить, к золотому солнцу Таиланда или к берегам Индии. Они становились инструкторами по дайвингу, художниками и путешественниками, открывали свои кофейни, писали музыку – в общем, бросали скучные офисные профессии и занимались любимым делом.
Скоро начались беспорядки, массовые миграции, похожие на броуновское движение молекул; кто-то даже назвал это вторым библейским переселением народов. Но многие навсегда остались на Эйорхоле – благо климат острова был мягок, море в те зимы пахло особенно – розами, а для жителей гарантировались умопомрачительные льготы. На острове строилось новое общество с новыми ценностями и моралью, стали образовываться вольные города, свободные коммуны и даже поселения агнцев. Некогда мононациональное, государство стало полинациональным благодаря гениальному Анализу.
За этим словом скрывалось нечто большее, чем просто медицинская процедура: его «миазмы» насквозь пропитали наши жизни. Выйдешь из дома – и окунешься в толпу бывших европейцев, азиатов, африканцев и смуглых латиносов. Спроси любого – они назовут Эйорхол идеальным государством, ибо ныне важен лишь драгоценный запас времени, от которого зависит объем твоих прав.
Нам часто говорили, что на острове исчезло понятие «нация». Русский самовар дружно соседствует с кровавой корридой, колумбийской пианолой и африканскими бубнами, английским целомудрием и китайскими драконами, загадкой Моны Лизы и французским поцелуем.
Сотни языков отжили свое, когда ввели единый государственный язык, который назвали «эйлит». Целый институт лингвистов работал над его созданием. В эйлите сплелись все ветви индоевропейской языковой семьи. Хоть он и взял лучшие «плоды» с каждой из них, утверждали, что он гораздо совершенней эсперанто, мертвого языка двадцатого века.
Через год его успешно тестировали в нескольких городках, а после стали преподавать повсеместно. Забавно, что при этом отменили изучение старых языков Эры Неведения. Грамматика и морфология эйлита действительно проста (однажды мне удалось сравнить его с французским и немецким). Словом, когда я родился, все вокруг говорили на чистейшем эйлите.
Глава 5
Шли годы, а я так и не нашел себе настоящих, верных друзей, за исключением Тома Мьюзо, высокого итальянского парня с оспинками на лице. Наша дружба ограничивалась лишь приветственной болтовней и обсуждением погоды. Том был всегда добр ко мне, но даже ему я не мог полностью раскрыть свою душу. Переживания мучили меня, выворачивали наизнанку, превращаясь по ночам в невыносимые кошмары. Я слишком тосковал по семье. Все было чуждым и похожим на абсурдный сон.
Однажды я проснусь и увижу крошку Сью. Она будет сидеть на кухне в своем любимом желтом платье. Я нарежу из картона фигурки животных, и мы с мамой устроим театр теней. Медведь, белка, орел, леопард, енот, рыба, змея, бабочка. Мама повесит на стену простыню, а я закреплю в углу нашей детской фонарик. Театр теней готов! Крошка Сью будет показывать пальцем на парящую тень орла, заливаясь смехом. Мы с мамой разыграем целый спектакль. Я убаюкивал себя этим. Когда-нибудь это обязательно случится.
Самшир почти уничтожил меня, задавил своим равнодушием, но я открыл для себя нечто новое. Это произошло совершенно случайно. Однажды, вытирая пыль на чердаке корпуса, я нашел за вековыми одеялами паутин старую палитру акварели. Она была грязная, в хлопьях пыли; потрескавшиеся краски смешались между собой, но я заботливо промыл каждую кювету, промокнул ваткой, выдернутой из матраца, и увидел все великолепие радуги. Нужна была лишь кисть и бумага. Вместо специальной бумаги я использовал бланки, которые в изобилии скопились на столе дежурной, а кисточку сделал из пучка собственных волос и огрызка карандаша.
Вечером я увидел за забором худую лошадь, которая в одиночку ковыляла по заснеженной улице. Мне стало до боли жалко ее, и тогда в порыве сострадания я сотворил свой первый рисунок, который назвал «Хромая лошадь». Мне сразу представилось, как мама похвалила бы меня за него, ласково погладила по головке, и на душе моей стало тепло.
Я показал рисунок Тому, но он лишь пожал плечами и сказал что-то неискреннее. Наверное, он никогда меня не понимал. Том все больше превращался в фанатика Анализа, все чаще в его глазах появлялся нездоровый блеск, какой я замечал у отца, и к шестнадцати годам я перестал с ним общаться.
Сейчас рисунок выглядит смешным и несуразным, но так начался мой тайный путь в искусство, сопровождавшийся огромным риском быть пойманным: ведь это отнюдь не приветствовалось. Но я твердо решил, что стану художником в знак уважения к маме. Я стал посещать библиотеку, чтобы познакомиться с работами Леонардо да Винчи, портретами Рембрандта, мелодичными мазками Моне и природой Шишкина. Это было исцеление моего одиночества.
Дни тянулись медленно и тягуче, бесконечно похожие друг на друга; но один из них я не забуду никогда. Когда я достиг возраста шестнадцати лет, мне разрешили выходить за территорию детского дома. Город Самшир, ощерившийся сотнями труб, специализировался на добыче никеля. Но ничего интересного, кроме бесчисленных лозунгов, здесь не было. Я поневоле растерялся, глядя на пурпурные афиши и рекламные голограммы.