Семь незнакомых слов
Шрифт:
Полагаться, что ещё до этого позорного момента Клавдия предложит заменить гостиницу бесплатным пристанищем — к примеру, их фамильной дачей или её спальней (пока бабушка на работе) — слишком зыбко, самонадеянно и унизительно. Ускоренная трата денег, в свою очередь, заставит искать работу намного раньше, чем я запланировал, а когда разрываешься между институтом и работой уже не совсем до лингвистики. И тогда рушится то, единственное надёжное, что нас объединяет: мы перестаём быть сообщниками. Тупик.
Вывод напрашивался сам собой: пока моё чувство к сообщнице не стало сильнее меня, нужно выставить на его пути запретный барьер и хоть чучелом, хоть тушкой вернуться в
И всё же я медлил с тем, чтобы преобразовать набор очевидных аргументов в волевое усилие. С самого расставания с Растяпой у меня не было такого хорошего, светлого и, пожалуй, счастливого дня. А завтра может быть такой же. И послезавтра. И ещё сколько-то счастливых дней. Разве можно их терять?
Мои занятия в институте начинались в девять, Клавины — в десять. После трёх пар у меня оставался целый час, чтобы доехать на метро до Пушкинской площади, не торопясь, пройти кусочек Тверского бульвара и ещё минут пятнадцать жевать мятную жвачку перед приветственным чмоком. Обычно я ждал сообщницу с обратной стороны института, дефилируя по Большой Бронной, узкой и не парадной, где сам себе казался менее заметным, чем на бульваре. Клавдия появлялась, как и прежде, в компании двух-трёх подружек, наскоро прощалась с ними до завтра, брала меня под руку и определяла дальнейший маршрут. Не всегда он вёл в дом Вагантовых.
По дороге обменивались удивлениями языку и новыми мыслями о лингвистике. В детстве Клава считала, что правильно говорить: «небель», а не «мебель», «брутеброд», а не «бутерброд», а «комбинезон» в её представлении был смесью коня и бизона — «конебизон».
Сейчас её удивляло, что язык — такая математика, где люди могут договориться, что 2 х 2 = 5. И одновременно считать, что в некоторых ситуациях 2 х 2 = 7. К примеру, все знают, что одежда сама по себе не ходит. Но легко употребляют: «Мне идёт это платье?» Да ещё уточняют: «Оно хорошо на мне сидит?» И не парятся, как можно одновременно идти и сидеть.
Ещё одна классная штука: в языковой математике +1 не равно по модулю –1. Глаголы «видеть» и «слышать», строго говоря, нельзя назвать точными противоположностями своих отрицательных значений — «не видеть» и «не слышать».
— Разве? — удивился я. — А, по-моему, можно.
— Алфавит, соберитесь, — упрекнула меня она, — вы же гений, а не тугодум. Видеть и слышать — биологическая способность. Не видеть и не слышать — умозрительная. Где же здесь «можно»? У органов зрения нет равноправной функции слепоты, у органов слуха — нет симметричной функции глухоты. Когда человек что-то видит — он действительно видит. Если же он чего-то не видит — например, пряник на подушке — это не значит, что в его поле зрения образовалось слепое пятно, за которым прячется пряник. В этот момент он точно так же не видит стиральную машину, баобаб, автомобильную покрышку — все остальные предметы мира … Кстати, догадываетесь, почему я называю вас гением?
— Тонкое издевательство? — предположил я.
— Чтобы раскрыть весь ваш потенциал. В основном, тайный. С явным у вас… пока не всё стабильно.
— Мне тоже называть вас гением?
Нет, нет и нет, отвергла Клава. Называть друг друга гениями — приторно-слащавая пошлость. К тому же со словом «гений» у неё давние и, увы, сложные отношения. Лет с двенадцати ей хотелось во взрослой жизни встретить гениального человека и быть с ним… как Джульетта Мазина и Федерико Феллини. Или Майя Плисецкая и Родион Щедрин. Как супруги Лавуазье и Кюри, на худой конец. С тех пор она повидала немало людей, считавших себя гениями, в искусстве или в науке, с самыми разными показателями по шкале одарённости, но сильно не дотягивающих до уровня гениальности, — их объединяло лишь сильно раздутое самомнение. К себе, к слову, у неё тоже отношение поменялось в скромную сторону: сейчас она оценивает свои способности куда более адекватно — как обычный огромный талант. Но не простаивать же хорошему слову только из-за того, что ей не везёт? Пусть я немного поношу его для пользы дела.
— Разве что для пользы, — произнёс я с сомнением, не зная, всерьёз ли говорит Клавдия, или всё же это тонкое издевательство. — Только вы, пожалуйста, не злоупотребляйте. И, кстати: если у меня временное прозвище — Гений, то какое у вас?
— Подруга, — ответила она, немного подумав. — Подруга Гения.
В окрестностях своего института Клавдия знала все заслуживающие внимания заведения, где можно вкусно и относительно недорого перекусить и выпить кофе, — включая и абсолютно неизвестные широкой публике вроде меня. Одно из них располагалось на Большой Никитской в величественном, красного кирпича здании, построенном под русскую старину, — в театре имени Маяковского.
— Здесь неплохой буфет, — сообщила моя девушка.
Я удивился: неужели вот так запросто любой человек с улицы может зайти в театр средь бела дня, чтобы поесть? Нужно же им как-то выживать, вздохнула Клава, зрителей мало, театры сейчас бедствуют.
Внутрь проникли через боковую дверь, затем поднялись на второй этаж. Старомодной пышностью отделки буфет неуловимо напоминал музей. В его полутёмном помещении аншлага не наблюдалось. Из шести-семи круглых столиков два пустовали. Массивную деревянную стойку возглавляла женщина зрелых лет с задумчивой усталостью во взгляде. Заказали у неё салаты «мимоза», жульены с грибами, «американо», «капучино» и заняли один из свободных столиков. Салаты забрали сразу, жульены и кофе требовалось подождать.
Я помог Клаве снять дублёнку, увидел обтягивающий свитерок цвета фуксии, тонкую фигуру, подростковые плечи и снова удивился, какая у меня миниатюрная девушка. По вечерам в общежитии она неизменно становилась в моей памяти выше и взрослей — должно быть, из-за того, что мне всё ещё не верилось, что всё это не шутка. Что она действительно моя девушка — и не только по названию. А, может, причина в том, что поначалу я принял её за пятнадцатилетнюю и избегал оценивать, как женщину, чтобы не ощущать себя старым извращенцем. Теперь — другое дело. Я отмечал небольшую соблазнительно проступающую грудь, округлые бёдра, которые при её росте не назовёшь узкими, стройную фигуру, и не чувствовал ничего предосудительного. И всё же перенастройка восприятия во мне ещё не закончилась: первые впечатления не совсем стыковались с последующими.
Клава сняла кепку, положила её рядом на свободный стул и встряхнула волосами.
— Ну, как вам здесь?
— Классно, — одобрил я. — Уютно.
И внезапно, сподвигнутый духом места, спросил драматурга-демиурга: можно мне почитать что-нибудь из её пьес?
Этот интерес возник ещё в утро дикого похмелья, при самом начале нашего знакомства, но сейчас общее любопытство шло вторым номером. На первом находился практический запрос: из драматургических опусов я надеялся почерпнуть Клавины представления о любви — какие любовные ситуации её занимают, как ведут себя герои, чем заканчиваются их отношения? И, если удастся накопать что-то полезное, попробовать слегка скорректировать своё поведение.