Семь незнакомых слов
Шрифт:
Мне предстоял последний экзамен. Его — единственный их всех — я сдал на «хорошо». Во взгляде Мизантропа мелькнуло что-то вроде «а ты, возможно, небезнадёжен». Начались зимние каникулы. Незаконченное эссе не позволяло взять билет домой.
В первый же вечер после отлёта Подруги я затосковал по ней и, наконец, узнал, что такое ревновать её. К кому? К чему? К будущему и обитающим в нём соперникам. Когда точно знаешь, что твоя девушка тебя любит, и вашему союзу ничто не угрожает, разлука переносится намного легче. В нетерпении снова увидеть любимую есть даже что-то приятное. Неуверенность превращает ожидание в болезненное томление. Новая встреча нужна, как лекарство
Ещё я стал допускать, что за оболочкой имени и вправду таится мистика. Будь моё имя длиннее, кризис, скорей всего, настиг бы нас позже — на две-три ночи. Миновать его всё равно бы не получилось — просто трудности возникли бы в чём-то другом. Но они непременно возникли бы, потому что рано или поздно имя заканчивается. У меня остались только «В» и «Я». Что произойдёт, когда и их не станет, никто не знает. Самое худшее — не исключается.
Разумеется, это было лишь ничем не доказанное ощущение, догадкой улетевшее вперёд и вернувшееся тревожным предчувствием. Но я ему верил и, на всякий случай, пересекал проезжую часть, лишь после того, как точно убеждался, что мне не грозит смерть под колёсами, а, идя вдоль зданий, то и дело задирал голову вверх, чтобы проверить, не летит ли пресловутый кирпич или огромная сосулька.
Наступил февраль — всё те же серые снежные дни, однако из-за смены названия месяца воспринимаемые немного иначе.
Внутренняя неопределённость — неплохое состояние для того, чтобы сделать открытие. Мысль сворачивает туда, где и не предполагала появляться, и там обнаруживает то, что и не рассчитывала найти. Я вспомнил слова профессора Трубадурцева, что гениальный поэт может родиться в любой стране, но великая литература создаётся только в ведущих державах, и мне открылась картина, которая многое расставила на свои места во взгляде на язык. Единственное, что пока оставалось неизвестным — как к новому открытию отнесётся сообщница.
Обе Клавдии считали, что мне не стоит обременять себя неблизкими поездками в аэропорт «Шереметьево», провожать и встречать их. Они прекрасно доберутся и на такси, и багажа у них — один небольшой чемоданчик. В день прилёта бабушки и внучки я попал в квартиру Вагантовых лишь к вечеру. О самой Германии, вопреки ожиданиям, было говорено немного. Моя девушка на вопрос «Ну, как там?», немного подумав, ответила: «Уютненько», а Клавдия Алексеевна с горечью призналась, что вся эта поездка доставила ей только «боль и обиду за Россию». От обеих я получил подарок — чёрный кожаный рюкзак.
Я всматривался в лицо Подруги, бдительно искал в нём отличия от прежней Клавдии и находил их — её лицо казалось слегка похудевшим, а в глазах будто бы появился новый незнакомый блеск. На ней был купленный в Германии брючный костюм итальянского производства — бесконечно элегантный. Само название его цвета — не «серо-зелёный» и не «морской волны», а впервые услышанное мной «маренго» — словно увеличивало дистанцию между нами.
С согласия профессора Вагантовой меня оставили на ночлег. Мы с сообщницей давно не виделись — нам предстояло обсудить кучу важных вещей.
— Гений, — сказала она в кабинете, — как насчёт того, чтобы добить эссе к завтрашнему вечеру? Мне кажется, уже пора, а?
— Интеллектуально-сексуальный аврал? — я сгрёб свою девушку в объятия и ощутил головокружительный запах её волос. — Почему бы и нет? Тогда пусть ночь будет длинной: начнём, когда Клавдия Алексеевна ляжет спать, а завтра — продолжим. И не говорите, что вы не подготовились.
— К вам опасно приближаться, — сообщница мягко разжала мои руки. — Потерпите несколько часов. Сейчас мне нужен Гений, а не Людоед. Я много думала, и у меня в голове всё перевернулось. Или наоборот всё встало на свои места. Вы должны выслушать, садитесь на диван.
Я нехотя опустился на скрипучую кожаную поверхность. Клава, собираясь с мыслями, сцепила пальцы в «замок».
— Кажется, я нашла выход из кризиса, — произнесла она, внимательно следя за моей мимикой. — Точней, поняла, чего нам не хватало. Собственной позиции. Её не обязательно демонстрировать, но она должна быть. Мы удивлялись языку, уподобляли его вещам и явлениям, разбивали чужие аргументы, а что дальше?
— И какая, по-вашему, у нас должна быть позиция?
— Сейчас и решим, — сообщница утвердительно взмахнула ресницами. — Так вот о сравнениях…
Потребности мозга здесь, скорей всего, не причём, сказала она, расцепив руки и начиная жестикулировать. Все эти «глаза, как сапфиры», «зубы, как жемчуг» красивы только на словах. В жизни вряд ли кто-то предпочтёт жемчужные протезы здоровым зубам, а сапфиры, вставленные в глазницы, напугают кого угодно.
К тому же, сравнения и метафоры — не единственный вид украшений в языке. Есть повторяемые сочетания, которые создают благозвучие — вроде «очей очарованье». Есть изменение порядка слов для создания интонации: «Анна вязала свитер» звучит обыденно, а «Вязала свитер Анна» — поэтично. Есть общая культура речи — скажем, не приветствуются слова-паразиты, неправильные ударения и тавтология. Не принято применять одно и то же слово в соседних предложениях: «Люблю мандарины. Мандарины в наших краях не растут». Во втором случае «мандарины» предпочтительно заменить на «цитрусовые» или «они». Сюда же можно внести повторение союза «и» при перечислении: «В нашем саду растут и яблони, и груши, и сливы». Все эти приёмы стали так привычны, что их уже не почти замечают, воспринимают, как нечто само собой разумеющееся, — как цветочные клумбы на городских улицах под конец лета.
Отсюда вытекает: у языка есть собственная эстетика, не применимая к другим областям — так же как, например, дизайн автомобилей не пересекается с дизайном посуды.
Что важно: у каждого человека есть своё, осознанное или нет, представление о красоте языке — на нём и строится индивидуальность речи. Кто-то считает, что без мата — ну, никак. У кого-то всегда наготове набор любимых выражений, которыми он хочет блеснуть. Кто-то использует слэнг. Большинство же придерживается плюс-минус нейтрально окрашенной речи.
Ключевой момент: риторические украшения и стилистика — лишь видимые части языковой эстетики. На глубинном уровне она вырабатывает языковое чутьё — определяет звучание отдельных слов и то, как должна произноситься фраза целиком. Иными словами, задаёт фонетику и синтаксис. Когда кто-то неправильно говорит, мы реагируем: «Ухо режет», верно? Эстетика в чистом виде.
Она же способствует изменениям в языке. Поэтому так сложно понять, почему некогда произошло то или иное языковое явление. С какой стати у древних славян твёрдые «г», «к», «х» в конце слова стали заменяться на мягкие «ж», «ч» и «ш» — «друг», но «друже», «пекарь», но «печь», «ухо», но «уши»? Никто точно не скажет. Единой конкретной причины, как правило, не существует. Точней, причина одна: у древних славян поменялось эстетическое восприятие мира, а оно изменило и общее языковое чутьё праславянского языка — ощущение в нём правильности и неправильности. Почему поменялось? Они столкнулись с чем-то для себя новым, с новой эстетикой, — жили в лесу, вышли к морю, начали контактировать с незнакомыми ранее народами, у них могли возникнуть новые промыслы и произойти изменения в собственном обществе — вроде выделения военного сословия или замены полигамии моногамией.