Семь писем о лете
Шрифт:
Афанасьева она повстречала прошлой осенью, когда в их образцовую школу нагрянула важная делегация из Германии. К визиту, как могли, подготовились: разучили песни, танцы, Стася разработала и отрепетировала с любимым девятым «А» программу показательного урока: вместо учебникового текста про юность Карла Маркса читали, переводили и пересказывали главу из идеологически нейтрального «Путешествия Моцарта в Прагу», зубрили кондиционалисы и плюсквамперфекты, специально отобранные ученики учили наизусть немецкую поэтическую классику.
Прибывшая на урок делегация не показалась ей особенно важной: трое унылых, зажатых лысых очкариков – типичные счетоводы, только нарукавников не хватает. Четвертый, впрочем, был очень даже ничего себе – высокий, худощавый, улыбчивый, с выражено-нордическими чертами продолговатого лица, в отлично сидящем костюме в мелкую клетку. Дети ее не подвели, отвечали бойко, почти без ошибок, только Мишка Январев немного сбивался, декламируя «Лесного царя», и в паре мест пришлось ему подсказать. Немцы, впрочем, приняли его выступление с восторгом, поаплодировали, а симпатичный даже выкрикнул «Браво!». Как ни странно, «Лорелея» в безупречном исполнении Фирочки Гольданской вызвало куда более сдержанную реакцию: два-три вялых хлопка, кривые улыбочки, смущенно-сочувственные кивки. Стася с содроганием ждала той минуты, когда немцы начнут задавать детям всякие вопросики, но выручил звонок, и сопровождающие оперативно вывели немцев из класса.
Одним из сопровождающих и был Афанасьев, представленный директрисой как «товарищ из „Интуриста“». Стасе хватило одного взгляда на его мускулистую, ширококостную фигуру, на простоватую крестьянскую физиономию, на отвратительно сидящий, явно с чужого плеча костюмчик, чтобы понять, что к «Интуристу» данный товарищ никакого отношения не имеет. Вот его вислоносая напарница, которая поганенько, но бойко переводила немцам, – та вполне могла, но этот… Весь урок сидел, не шелохнувшись и, кажется, не сводя с нее глаз.
На следующий вечер Стася отправилась в филармонию на Мравинского, выступавшего с новой программой: Брамс, Брукнер и даже Вагнер, вышедший из немилости после августа тридцать девятого. Билет ей заблаговременно принес один знакомый спекулянт, и даже денег не взял, зато предупредил, что весь концерт проведет рядом с ней, в соседнем кресле. Ажиотаж был страшный, лишние билетики спрашивали на самых дальних подступах. Должно быть, именно поэтому Стасин знакомец так и не показался: спекулянтская сущность возобладала над наносной галантностью, и свой билетик он всучил втридорога – то ли толстому, потному дядьке справа, то ли тетке в пенсне и потертых чернобурках, что расположилась слева. В перерыве Стася вышла в буфет и дисциплинированно встала в очередь за бутербродами и лимонадом.
– Добрый вечер, фрау учительница! Или все же фройляйн? – откуда-то сверху произнес по-немецки насмешливый голос. – Сегодня вы просто обворожительны!
Стася подняла голову и увидела вчерашнего немца – того самого, единственного из них симпатичного, – и автоматически отметила, что он сменил вчерашний костюм на черный, с шелковыми лацканами. На левом выделялся белый кружок значка с красным ободком и черной свастикой в центре.
– Надеюсь, небесное создание не откажется выпить бокал шампанского в обществе скромного инженера из города Берлина?
– Создание не откажется, – усмехнулась Стася и позволила ему взять себя под руку. – Ведите, скромный инженер.
К шампанскому прилагалось блюдечко с птифурами и гроздь янтарного винограда.
– Меня зовут Майнхард Экк, – сказал инженер, поднимая бокал.
– Станислава Каменская, – представилась она в ответ.
– Станис… лау… – с запинкой произнес немец. – У русских такие трудные имена. Вы позволите называть вас Лау? Прекрасная Лау?
– Как русалка у Мёрике? – вновь усмехнулась Стася.
– Майн готт, не только прекрасна, но и чертовски начитанна! – воскликнул инженер и дотронулся бокалом до ее бокала. – За ум и красоту! Прозит!
– Прозит…
– Знаете, Лау, я потрясен не только вами. Я потрясен всей вашей страной! Да, многое здесь еще грубовато, как бы в наброске, в черновике. Но какая мощь! Какие масштабы! Какая грандиозная динамика преобразований! Воистину триумф воли! Триумф нации под руководством великого вождя, единственного из современных руководителей, достойных сравнения с нашим фюрером! Прозит!
С несколько искусственной улыбкой Стася подняла бокал, пригубила вино, надеясь, что никто-никто не сможет угадать, о чем она в эту минуту думает. А думала она примерно следующее: «Да провались он, наш великий вождь, с вашим фюрером заодно!» Хотя в последнее время в газетах и журналах, на радио и в кинохрониках о нацистской Германии говорили в тоне нейтральном, а нередко и в положительном, Стася не вчера родилась и прекрасно помнила и гневные статьи о поджоге Рейхстага, о публичном сожжении тысяч книг, о процессах над Димитровым и Тельманом, и язвительные фельетоны Лукача и Кольцова, и кадры с факельными шествиями и визгливыми, истеричными речами Гитлера…
– Милая Лау, не могу передать, как я счастлив, что наши страны больше не враги. Да, сейчас моя родина ведет войну с подлыми западными плутократами и их приспешниками, но скоро, очень скоро все это кончится. Не пройдет и года, как мы с вами, дорогая Лау, прогуляемся под вековыми липами нашей Унтер-ден-Линден и, пройдя под Бранденбургскими воротами, окажемся возле Золотой Эльзы, величественной и недосягаемой. Или, хотите, я увезу вас в Париж…
Стася слушала, томно улыбалась, думала с тоской: «Париж… Эх, инженер, инженер, твои бы слова – да Богу в уши».
Излияния господина Экка прервал третий звонок. Сопровождая Стасю в зал, он жарко шептал ей в ухо:
– После концерта я буду ждать вас в фойе, мы возьмем таксомотор и поедем в мою гостиницу, там успеем поужинать, а потом я провожу вас домой…
Ужин в новом «Интуристе», недавно построенном на Петроградской возле домика Петра, инженер начал с двух рюмок «настоящей русской водки», моментально окосел и сделался сентиментален и даже плаксив. Он вспоминал милую мамочку, родительский домик в тихом Шарлоттенбурге, совал Стасе фотографии «любимой женушки Труди и дочурки Герди». Обе, по ее мнению, выглядели очень невзрачно, настоящие серые мышки. За горячим Майнхард взбодрился, начал хватать Стасю за руки и настоятельно предлагать ей тотчас подняться в его номер и предаться пылкой страсти… Такой перепад тональности взбесил ее, она тут же встала и молча направилась к выходу. Немец бросился догонять ее, умоляя простить его и остаться хоть на минуточку, но она отбросила от себя его руки и спокойно, членораздельно послала его… далеко-далеко.