Семь писем о лете
Шрифт:
– О господи! С какой стати я «маленький Володька»? С чего ты взяла?
– Вас возили на дачу, лечили и подкармливали. Я из писем все знаю. Из его писем, – кивнула она на портрет, с которого не сводила глаз.
– Какие такие письма? Кому он мог писать?
– Насте. Моей прабабушке.
– Была Настя, – повторил дед. – Она пропала на войне. Но, стало быть, нынче вернулась…
Из «салона» послышался грохот, и в дверном проеме появился Миша с толстым альбомом в руках. Разговор он слышал, поэтому недоумевал.
– Я объясню, – сказала Настя, глядя. – Только позвоню своему деду. Он приедет и привезет письма. И фотографии.
Дед! – кричала Настя в трубку. – Дед, они нашлись, маленький Володька, он совсем старый, и Миша. Бери
Дед прилетел по названному адресу.
Круг времен замкнулся. Было много волнений, семейных встреч, воспоминаний, сопоставлений.
Дед Владимир рассказывал так:
– Помню, Мишка много носился по городу со своим фотоаппаратом. Несмотря на то что у него был пропуск, дело было опасным, потому что куда он только не лез очертя голову. Один раз привели его домой чуть ли не за ухо – понесло на заводскую трубу, панораму снимать. Как пробрался на завод, расспрашивали. На такие проникновения его пропуск права не давал. Я знаю, что он на фронт хотел – мне проговаривался. Что еще? Да, в общем, все в письмах. Все знали, что они с Настей влюблены. А погиб он при одной из первых сильных бомбежек. Отец был на работе, Мишка неизвестно где, мать волновалась, и мы припозднились с бомбоубежищем. Тревогу объявили, метроном стучал в сердечном ритме – отец очень метроном не любил, болел сердцем, а мама все ждала. Когда завыло и загрохотало совсем близко, она меня подхватила, и мы понеслись в убежище. Пересидели. Когда объявили отбой, пошли домой, понятное дело. А у дома, того самого, с башнями, от сотрясения оползла стена, держалась правда. Это первое, что мы увидели еще издалека. А потом подходим ближе, и – на всю ширину Большого проспекта, прямо перед нашим фасадом бомбовая воронка. В общем… Мишку – на куски… Его санитарная дружина собирала, и обломки его фотоаппарата похоронили вместе с ним, недалеко, на Смоленском.
Мать не сошла с ума и выжила только потому, что был я, ее любимец. А отец умер, когда в ноябре начался уже отчаянный голод. Он был нездоров, горевал до забытья – Мишка был его любимец. И отец умер, избежав блокадных унижений. Какое-то время удавалось это скрывать, и мать обманно получала его карточки. Все тогда выживали как могли. Какой там героизм, просто выживали. Как сорняки выживают в любых условиях. Сознания для этого не нужно, жизнестойкость нужна. И дай Бог сохранить долю порядочности…
Как мы потерялись? Нас, соседей, расселили, потому что дом грозил обрушиться после бомбы, погубившей Мишу. Мать Насти жила в больнице. Позднее искать ее недоставало сил. И как-то все забылось после войны. Мать пошла работать в ателье – рукодельница была. На дому тоже шила, чтобы меня обеспечить. Немного помогал дядька Макс, приохочивал меня к фотоделу. И не зря, спасибо ему.
Настин дед рассказывал:
– Знаю только, что, когда мать вернулась в Ленинград, уже в конце войны, она, протанцевавшая по госпиталям и фронтовым площадкам несколько лет, думать не могла о балете. И здоровье было подорвано – разъезды, плохое питание, изматывающие репетиции… Она стала врачом – пошла по стопам своей матери. Почему не искала, могу только предполагать. Наверное, Надежда, бабка моя, рассказала ей о гибели Миши, и на этом все кончилось. А мама все в себе держала, хоронила в сердце. Я о первой ее любви узнал только после ее смерти, когда нашел военный дневник. Бабушка Надежда умерла еще до моего рождения, потому тоже ничего рассказать не могла…
Восьмое письмо
(вместо эпилога)
Два
Настя и Миша помолвлены и собираются пожениться. Настя, отказавшись от намерений поступить в медицинский институт, учится на историческом факультете, Миша – в Университете кино и телевидения, где изучает технологии фотоматериалов. Их родные не слишком приветствуют ранний брак, считают, что сначала нужно бы закончить образование. Но Миша и Настя вместе уже два года, современную молодежь не смущает добрачная близость. Они влюблены не меньше, чем в первые дни знакомства.
Скоро выйдет из печати альбом с предблокадными фотографиями того самого Миши Январева. Дед Владимир и его сыновья приложили немало сил для того, чтобы подготовить альбом к изданию.
Осталось сказать, что история эта не была бы записана, если бы Настин дед, мой соседушка и приятель, как-то в мае, когда травой прорастает будущее и проливается дождями прошлое, размывая границу времен, не зашел ко мне по какому-то коммунальному поводу, не остался бы на чай и не рассказал об удивительном и всепоглощающем увлечении своей внучки прабабкиным дневником.
– Совсем в твоем духе история, – закончил свой рассказ Андрей.
– Ага, обожаю такие.
– Ну и?.. – Он смотрел на меня с непонятной хитрецой.
– Что – ну и?
– Писать про это хочешь?
– Хочу!
– Вот к этому-то я и подводил! – Сосед радостно хлопнул в ладоши и потянулся за пластиковым мешком, который принес с собой. – И материалы все здесь: мамин дневник, Мишкины письма, фотографии, записки Аськины… в смысле Настины, все никак не привыкну… И еще… – добавил он с некоторым смущением и вынул из пакета нетолстую папочку. – В общем, пока у внучки вся эта, как они нынче выражаются, «тема» происходила, со мной тоже стали случаться всякие любопытности. Знакомства, разговоры, совпадения – и все как-то… скажем так – параллельно. Тоже война, блокада, связь поколений, невероятные совпадения и неслучайные случайности. Словом, узоры судьбы и кружева времени… Вот я и стал записывать – а ты забирай, может, пригодится.
– Да-а… – Я в задумчивости вертел в руках папочку. – Слушай, Андрей Платонович, это ж твои записки. Давай я их подредактирую, да и тиснем в журнале под твоим именем.
Он аж побелел, замахал руками:
– Избави Бог! Мало того что меня теперь мои домашние Кинозвездой дразнят, а ежели на старости лет еще и со своими литературными опусами вылезу, то и вовсе со свету сживут. Живым Классиком обзовут, хорошо если не Чуть-Живым. Забирай, я сказал! Сгодится – коньячку мне поставишь, а лучше – ключи оставишь, когда вы всем семейством намылитесь куда-нибудь. Цветочки там полить…
– Цветочки, говоришь? Ну-ну… Сделаем так – если я буду писать эту историю, там ведь и ты фигурировать будешь, без этого никак. И в книге ты у меня будешь писать рассказы, которые я вставлю в текст как бы от твоего лица.
– Надо подумать… – Думал он напряженно, даже усы обвисли, а лысина покраснела. – Согласен. Если только имя изменишь.
– Да я все имена изменю, кроме исторических. Не сомневайся, закон жанра.
На том и порешили.
А через неделю он позвонил и взволнованным голосом спросил:
– Прочел?
– Прочел. И даже в общих чертах придумал, как это с главной историей соединить.
– А у меня тут еще один рассказ образовался. Правда, писал не я.
– А кто?
– Там увидишь… Ты вечером дома? Тогда я занесу. Это прямо по нашей теме, по-моему, так и просится в книгу.
– А как же автор?
– Автор против не будет, гарантирую…
Два дня бушевали грозы, и было по-осеннему холодно, но в субботу наконец-то солнце вырывалось из-за туч, и верный Афанасьев уже в половине девятого утра стоял под окном Каменских. Стася спустилась к нему, еще не вполне отойдя от сна, но бодрый, наглаженный вид кавалера со свежим запахом зубного порошка от белых парусиновых туфель невольно заставил ее оживиться…