Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
Шельмец подался к дверям, зарычал.
— Кто-то идет! — вжав нос в окошко, выкрикнул Гриша. — Медведь!
Анна Григорьевна встрепенулась.
— Если вломится, головешку ему в пасть, головешку! Да не сейчас, потом, дыму напустишь!
— Фу ты, обжегся! — вскрикнул Чистяков.
— Рукавицы надень, защитничек! — Анна Григорьевна подсела к печурке, забрала у Чистякова кочережку. — Уйди, я сама.
— Уходит! — радостно доложил Гриша. — Это не тот, что раньше был, значительно меньше. Наверное, двухлеток.
— Знаток, — усмехнулся Чистяков, — медведица это, видишь, медвежонок за ней бежит?
— Не вижу… Вижу!
— Ш-ш-ш! — потребовала Анна Григорьевна. — Уж не самолет ли?
Все притихли.
— Самолет, — подтвердил Седых. — Успеют ли разжечь костер?
Гул моторов приблизился и разросся до звона в ушах, отдалился и вновь разросся, и так несколько раз. Потом отдалился и исчез.
— Значит, не успели, — спокойно констатировал Седых. — Будем ждать следующего раза.
— Дождемся ли, — сдавленным голосом произнесла Лиза.
— Дождемся, — уверенно сказал Чистяков. — Ни им, ни нам никуда не деться.
— Им-то есть куда, — Лиза зло усмехнулась. — Возвратятся на Средний, поужинают и кино пойдут смотреть. Это мы с тобой никуда не денемся. Игорь, а почему ты все-таки не пошел с ними?
— Но ведь Николай Георгиевич… — начал Чистяков.
— Да, я забыла, он тебя оставил. А ты молодец, дисциплинированный! Боря, запамятовала, летчика-то нашего, который из сил выбивается, нас ищет, как зовут?
— Язва ты, Елизавета Петровна… Миша Блинков, ты его в Тикси видеть могла, высоченный, чуть не с Диму ростом.
— Цыганистый такой, с бородкой?
— Наоборот, Мишка блондин и безбородый.
— Игорек, — строго сказала Лиза, — отращивай усы и бороду, а то молодой ты очень, даже неловко будет с тобой расписываться.
— Спасибо, что предупредила, — ухмыльнулся Чистяков, — а то я как раз собрался бежать в парикмахерскую.
— А Илья Матвеевич на Диксоне брился два раза в день, — напомнил Гриша.
— Может, кому хотел понравиться? — высказала догадку Лиза. — Как думаешь, Зоинька?
— Илье Матвеевичу для этого не обязательно бриться, — возразил Гриша. — Он притягивает к себе людей, как магнит.
— Забавный ты, Гришенька, — заулыбалась Анна Григорьевна. — Воспитанный. А мой, Коля, сколько помню его, всегда был с бородой. В юношах она у него реденькая была, смешная, хотел сбрить, да я не позволила.
— Он тебя слушался, тетя Аня? — поинтересовалась Лиза.
— Как не слушаться, молодые они все послушные, пылинки сдувают.
— Секрет, что ли, знала?
— Секрет здесь простой. Раньше, дочки, девок сызмалу учили: «Не заметай грязь по углам — муж рябой будет, мой порог и крыльцо, — любить будет, не уведут». У грязнуль всегда уводят, не ленитесь, дочки. А главное…
Анна Григорьевна рассказывала, Лиза переспрашивала ее, смеялась, а Невская, сделав вид, что слушает, погрузилась в раздумье.
Однажды, давным-давно, ей приснился тревожный сон. Темная чаща, деревья гнутся под ветром, над ними сверкают молнии, из-за кустов рычат звери, а она бежит куда-то с Гришей на руках, и вот он, кажется, спасительный просвет, а это другая чаща, и другие звери рычат, а Гриша обнимает за шею ручонками, что-то лепечет…
Лет десять прошло, как снился сон, а она до сих пор его помнила. Беспричинных снов не бывает, решила она, каждый из них отражает тайные или явные наши мысли, предчувствия, и сон был вещий: мне суждено долгие годы вести Гришу через чащу, такой мне дан намек на мою судьбу.
Твердая вера в то, что ей предстоит трудная жизнь, изменила Невскую и внешне и внутренне. Ей даже не верилось, что когда-то она убегала на танцы, хохотала над пустяками и радостно слушала робкие признания: было ли это на самом деле или тоже далекий сон? Перебирая девичьи фотографии, она смотрела на них с грустью и жалостью: неужели это беззаботное существо с блестящими от удач глазами и есть она? Первая ученица, первая красавица, первая танцорша и певунья — сколько помнила себя, всегда первая, как ее любимая бунинская Оля Мещерская с ее легким дыханием…
Потом, поверив в судьбу, она рассудила, что на первую половину ее жизни выпало слишком много удач, столько, сколько следовало бы распределить понемногу на всю жизнь. Всего было слишком, и это оказалось несправедливо по отношению к другим: раз количество добра и зла в мире неизменно, то свою долю она получила. Вот судьба и отвернулась от нее, провела черту между прошлым и будущим. Для незабвенной Оли Мещерской такой чертой стал выстрел, а для нее — шторм на море, когда маму, отчаянную пловчиху, накрыло волной, а отец бросился ее спасать и оба не вернулись… В те дни ей и приснился тот самый сон…
От нервного расстройства ее спас Гриша. Ему тогда было полтора года, и переживать невзгоды он еще не научился. Не понимая, куда исчезла мама, он требовал внимания от сестры и ни на минуту не позволял ей предаться отчаянью. Спустя неделю он уже называл ее мамой и этим окончательно определил их дальнейшие взаимоотношения, которые нисколько не изменились, когда через несколько лет Гриша узнал правду.
До того рокового дня Невская мучилась выбором, кем быть. Одни предрекали ей карьеру артистки, другие угадывали в ней незаурядный дар лингвиста — уж очень легко ей давались языки, — третьи советовали попробовать в литинститут — шутка ли, два стихотворения десятиклассницы столичный журнал напечатал. Теперь голову ломать не надо было: бессонной ночью на сухумском пляже, прощаясь с родителями, Невская поклялась, что никогда не оставит брата. Отсюда и выбор: пять лет проработала нянькой и воспитательницей в яслях и в детском саду, заочно окончила пединститут и стала учительницей. Прекрасные девичьи руки огрубели от стирки и мытья полов, когда-то раскрытые в неизменной улыбке губы сжались, и вниз от них поползли морщинки, а танцующая походка, по которой Невскую узнавали на маскарадах, стала обычной, такой, как у много работающих и не очень отдыхающих женщин.
От легкого дыхания не осталось и следа.
Старых школьных подруг она избегала — их сочувственные взгляды ее оскорбляли, ибо жизнь сделала ее гордой и независимой. На новые же знакомства времени не хватало: работала она на двух ставках, надо было хорошо кормить и одевать Гришу, да и себя не запустить; к тому же они много читали и обсуждали прочитанное на обязательной прогулке перед сном.
Этот образ жизни казался Невской естественным и единственно возможным; иногда она невольно задумывалась над тем, как жить дальше, когда Гриша вырастет и уйдет, но эти мысли так ее пугали, что она при самом критическом и беспощадном отношении к себе прогоняла их и старалась думать о чем-нибудь другом, а если не удавалось, то смирялась в душе с грядущим одиночеством: ни от кого не зависеть, работать, приходить домой и читать хорошую книгу — тоже не худшая участь для человека.