Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
Невская почувствовала, что неудержимо и густо краснеет, и впервые порадовалась темноте. Она вспоминала, как рассердилась на Гришу, когда он шепнул ей: «Эх, если бы вместо Юрия Павловича был Илья Матвеевич!» Нашел место и время, за обедом — а вдруг он услышал? Тогда она тоже ужасно покраснела, так, что вынуждена была придумать головную боль и уйти. Глупо, но если он услышал, то мог бог знает что вообразить…
И вдруг перед ее глазами, будто в темноте вспыхнул экран, явственно и волнующе возникла сцена гибели самолета. Вот самолет уходит в воду, и Анисимов плачет… нет, раньше… Кулебякин бежит по льду, что-то кричит, а самолет качается, и страх сжимает горло, и Анисимов хватает ее за руку и гладит по щеке: «Прыгай, милая!» Первый в ее жизни мужчина, позволивший себе такую вольность! Ну и что? Он, конечно, просто ее успокаивал, точно так же он мог погладить по щеке кого угодно, Зозулю например…
Невская улыбнулась и тут же сморщилась от боли в потрескавшихся губах: ни
«Прыгай, милая, не пропадем!» — вновь услышала она как наяву: кажется, так он сказал, когда гладил ее по щеке. А лицо его было страшное, в крови, он кричал на всех, ругался — наверное, тогда и нужно было ругаться и кричать, потому что люди, когда очень опасно, лучше всего воспринимают именно такой язык, но почему же именно ее, хотя она перетрусила не меньше других, он погладил по щеке? Почему именно ее?
Чепуха, оборвала себя Невская, сентиментальная и глупая чепуха. И вообще, какое ей дело до того, как относится к ней этот человек? Пройдет немного времени, их выручат, они расстанутся и наверняка больше друг друга не увидят. А в Тикси ей будет не до глупостей, работать придется с утра до ночи, тамошняя учительница литературы, по слухам, была далеко не на уровне… Дадут ли квартиру? Очень бы не хотелось снова жить в коммуналке, приноравливаться к соседям — своих, крикливых и скандальных, она примирила тем, что раз и навсегда покончила с дележами и сама платила за общее пользование… Может, как Лиза предлагает, временно поселиться у нее? Нет, неудобно, две женщины — и Гриша, не говоря уже о том, что скоро Лиза будет не одна… Сплошные проблемы. Правильно ли она поступила, вырвав Гришу из привычной обстановки, из скромного, но налаженного быта? Он, конечно, обрадовался, что повидает мир, но это не причина, у него еще все впереди, просто уж очень окрылила ее такая возможность— двухкомнатная кооперативная квартира по возвращении. За три года она на нее заработает, это директор школы гарантировал, а через три года Грише обязательно будет нужна отдельная комната — десятый класс, потом институт. Гриша — и институт, с ума сойти, как летит время! Мальчишеские мечты — географ, геолог… Правильно, похвалил Анисимов, это мужские профессии. И очень интересно высказался по этому поводу: «Когда-то самыми престижными профессиями считались полярники и летчики, а нынче дипломаты и внешторговцы; так что твой случай, Григорий Васильич, нетипичный, романтика нынче не в моде, а в моде красивый и легкий быт». Она заспорила, что романтику можно найти и в обычной жизни, красивой и легкой, как он выразился, но он убежденно возразил: «Романтика, если одним словом — это опасность. А если ее нет, то это не романтика, а сюсюканье при виде загаженного туристами озерка». И еще он сказал, что проверить и познать себя человек может только там, где он будет бороться за жизнь, «поверьте, Зоя Васильевна, только там». И она с ним наконец согласилась — к радости Гриши, который забыл про свою сдержанность и не отходил от Анисимова ни на шаг.
И еще они говорили о воспитании, и Анисимов снова удивил ее: «Детей, — сказал он, — нужно учить не тому, что, а тому, как думать. Вы, учителя, вдалбливаете в их головы факты, а куда правильнее было бы с ними об этих фактах спорить». Она призналась, что именно так и старается поступать, и рассказала, какую взбучку получила на педсовете, когда в нарушение программы четыре урока подряд потратила на Писарева, и с каким пылом, как яростно одни защищали, а другие громили Писарева за его «Разрушение эстетики»! И еще призналась в своей любимой игре: когда ученики писали сочинения, она сидела за столом, смотрела на них и пыталась угадать их будущее. Сколько детей, столько характеров: одни уже с юных лет горды и дорожат добрым именем, другие порочны и лживы, третьи властолюбивы, агрессивны, рвутся в лидеры, четвертые к ним приспосабливаются — общество в миниатюре! Вот Витю Короткова возят в школу на папиной машине, и всем своим обликом, каждым словом он дает понять, что он выше, что он нисходит до остальных, а мальчик очень средний, посредственных способностей, и если вдруг папа перестанет стоять за его спиной, каково ему будет до будущей своей работы добираться в переполненном автобусе… И девочка одна, прелестное существо с рано пробудившейся женственностью и остренькими коготками хищницы, которая презирает Витю, но уже дала ему обещание после школы выйти за него замуж — «выходит замуж молодость — не за кого, за что»… и большелобый Костя Садовский, флегматичный, растрепанный и отрешенный от всего земного увалень, перекатывающийся из класса в класс на тройках — гордость школы, победитель математических олимпиад, и с первого класса навсегда влюбленная в него Клара Умнышкова, которая на переменах пришивает ему пуговицы, кормит бутербродами и провожает домой, потому что Костя по дороге может застрять в сквере и до ночи заполнять блокнот формулами. Две пары — две судьбы… И поделилась своим кредо: как она против того, чтобы в спортивных школах из детей готовили рекордсменов, так и против того, чтобы просеивать учеников и выращивать из них гениев; гений сам найдется, он всегда пробьется, как травинка сквозь асфальт, а ее кредо — просто воспитывать порядочных людей. Сегодняшнему миру порядочные, честные люди нужны больше гениев! Гений — это землетрясение, а если даже металл устает, то человеческое общество тоже очень устало от непрерывных встрясок, и ему нужно опомниться, прийти в себя и спокойно подумать о вечных ценностях, хранителями которых были, есть и будут простые, порядочные люди.
И хотя виду не показала, но очень обрадовалась, когда Анисимов сказал, что совершенно с ней согласен и что они с Борисом не раз обсуждали эту тему. Но что значит — порядочный? Если человек не лжет и не делает подлостей, это еще совсем не значит, что он вполне порядочен… И об этом они тоже много спорили, соглашались в одном, расходились в другом, а потом, в какой-то момент, он сказал ей ту глупость насчет замужества, и больше никаких разговоров не было…
Почему же они так долго не возвращаются?
Как им сейчас, наверное, тяжко: темнота, пурга, медведи. Мужчины! И Михаил Иванович — встретишь его в Ленинграде на улице, никогда не подумаешь, что этот мягкий, тактичный, интеллигентный пожилой человек больше всего на свете озабочен судьбой диких и опасных зверей, и ради того, чтобы они жили своей положенной им от природы жизнью, каждый год многие месяцы проводит на краю земли. Очень хороший человек, таких подвижников теперь мало, а судьба какая-то странная, тоже без личного счастья… Закон, что ли, есть такой: если хороший и добрый человек — так без личного счастья? Неужели и Грише суждена такая участь?
А ведь Анисимов тоже не очень счастлив, с какой скрытой горечью он вспоминал о дочери…
— Я вижу фонарик! — закричал Гриша. — Они идут! Анна Григорьевна и Чистяков бросились в тамбур.
— Все идут? — спросил Седых.
— Не видно еще, — ответил Гриша. — Я вижу троих… нет, четверых…
Невская встала, сердце ее гулко билось.
… Кислов… Зозуля… Солдатов…
Где, где остальные?
Она вдруг поняла, что все эти люди ей дороги, и что для нее было бы трагедией, если бы с кем-нибудь из них что-то произошло. Но ждала она, не отрывая взгляда от двери, одного человека, полузнакомого, ничего для нее не значащего, как она только что сама себе доказала. В висках ощутимо пульсировала кровь, голова у нее закружилась.
«Боже мой, — садясь, подумала она, — какой ужас… Неужели я полюбила?»
Восемь километров по карте
От тригонометрического знака Кулебякин свернул налево, прошел шагов двести до холма с обесснеженной верхушкой и спустился на припай. С этой стороны острова лед был сплоченный, старый, и по нему Кулебякин двигался без особой опаски. Еще в сумерки он обратил внимание на вросший в припай или севший на мель небольшой айсберг примерно в километре от берега и наметил этот айсберг первым своим ориентиром. Оттуда путь следовало держать строго на юго-восток — задача не очень простая, но выполнимая: компас грелся в кармане куртки, и повсюду были разбросаны заструги, которые указывали направление получше компаса.
Самой большой удачей было то, что Медвежий находился именно на юго-востоке. На запад, скажем, Кулебякин идти бы не решился — не припай, а решето, разводье за разводьем, а в них нерпы и, значит, вокруг медведи. Здесь же он надеялся с ними не повстречаться, вероятность, во всяком случае, была почти нулевая, Зозуля так и говорил. Ну а если доведется…
Кулебякин поежился, нащупал за поясом топор (дров нарубил — на целую неделю хватит) и еле удержался от желания осветить фонариком окрестность: батарейки были на последнем издыхании, лучше их поберечь. А, медведей бояться — в Арктику не соваться! Ветер пока что дул в спину — вот бы стабилизатор кое-куда воткнуть, — весело подумал Кулебякин, лед был бугорчатый, но более или менее ровный, и ноги шли легко. Если б так до самого конца — за полтора часа отшагал бы! Ну, чтоб так до самого конца — это, конечно, фантазия, но сил ему хватит, в чем другом, а в своих силах он был уверен.
— Э-ге-гей! — крикнул он в темноту, как кричал когда-то ему отец, когда брал его, мальчишку, на охоту в тайгу. — Живем, Митрий!
Отец так и звал его — Митя, Митрий. Это потом с легкой руки Матвеича его перекрестили в Диму.
Несмотря на сосущий голод, он чувствовал в себе лихую приподнятость, которая появлялась всегда, когда он принимался за настоящее дело.
— Жи-вем!
В избушке с ее спертым воздухом ему было тесно и душно, ни толком сесть, ни толком лечь, ни дохнуть полной грудью. «Как из клетки вырвался», — освобождение думал он, гулко топая валенками. Не привык он сидеть взаперти и ждать, пока его выручат, всегда, сколько себя помнил, сам выручал других. Хорошо бы успеть так, чтоб вернуться к сумеркам, пока все еще будут спать. Он представил, как постучит в дверь, увидит их широко раскрытые в изумлении глаза, их бурную радость. «Ну, паря», — скажет Белухин и разведет руками. И Матвеич что-нибудь скажет…