Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)
Шрифт:
– Вы что, смеетесь?
– не поверил дежурный, от неожиданности у этого человека даже сел, сделался сиплым голос.
– И не думаю. Я действительно только что убил двух человек из ружья.
– Повторите-ка свой адрес.
Бессонов вновь продиктовал в телефонную трубку свой адрес.
– Это у вас была стрельба?
– У меня.
– Мы её уже зафиксировали.
"Надо полагать, что зафиксировали, - с усмешкой подумал Бессонов, каждая вторая из бабушек, грызущих семечки, - стукачка, такими их воспитала система. Сталин с Берией и иже с ними".
– К вам уже выехали. Вы слышите меня?
– Отлично слышу.
– Ничего не трогайте в квартире, понятно?
Бессонов повесил трубку. Стал ждать. Он быстро погрузился в какое-то одуряющее оцепенение, комната перед ним расплылась,
Он очнулся, когда послышался шум, потер пальцами виски, приходя в себя, приподнялся на тахте, но сил у него не было и он, вяло покивав самому себе, опустился вновь. В конце концов, милиционеры - люди дюжие, уволокут его в участок даже на плечах. Дверь открылась, на пороге появился здоровый, с огромными литыми плечами молодой человек в кожаной куртке, выкрикнул зычно:
– Антон! Егор!
Этот парень как две капли воды был похож на тех, кого Бессонов убил, - тот же взгляд, тот же, ничем не омраченный, не отяжеленный никакими мыслями лоб. Из-за парня выдвинулся пожилой быстроглазый человек нотариус, как понял Бессонов, - сморщился жалобно:
– Что-то здесь не то! Здесь мясокомбинатом пахнет.
Выстрелили они одновременно - Бессонов из своего ружья, а парень - из блестящего никелированного пистолета заморского производства. Быстроглазый нотариус в этот момент уже испарился. Он исчез стремительно, словно дух бестелесный, растаял и мог уже находиться где-нибудь в районе Киевского вокзала. Бессонов был хорошо знаком с такими людьми, как этот нотариус.
Пистолет в руке парня выбросил острый крохотный язычок - из короткого никелированного ствола и спрятался обратно, будто в змеиный рот. Бессонов получил два удара сразу - в правое его сильно толкнуло ружье, в левое ударила пуля. Бессонов запрокинулся на спину, вскрикнул испуганно, но в следующий миг вскочил. Ружье выпало у него из рук, голова наполнилась холодным дребезжащим звоном, мелькнула испуганная мысль: "Как же я без ружья-то?" Но гостю было уже не до Бессонова - мощная свинцовая "турбинка", выплюнутая ружьем, сбила его с ног. Гость уже лежал. Он громко икнул, схватился одною рукою за горло, второй ткнул в Бессонова, но пистолет вывалился из руки, шлепнулся на пол рядом с ружьем.
Парень снова икнул, прижал к горлу вторую руку, мгновенно окрасившуюся кровью, оторопело, почти невидяще поглядел на Бессонова и оттолкнулся ногами от пола. Угасающим сознанием он понимал, что надо спешно покидать это место, засвечиваться нельзя, скоро здесь будет милиция, сделал второй гребок ногами, потом третий, добрался до двери и надавил на неё спиной.
Дверь покорно распахнулась, и стрелок в форменной кожаной куртке Бессонов понял, что кожаные куртки у этих людей были униформой, - вывалился на лестничную площадку. Бессонов проводил его глазами и, держась окровавленной рукой за плечо, тихо опустился на пол. Он боялся потерять сознание, понимал, что тогда никто уже не сможет защитить ни его дом, ни его жену, ни его самого. Хриплым, едва слышным голосом он позвал жену. Та услышала его, вышла из боковушки, припала к плечу Бессонова, заплакала.
– Не надо, - морщась от боли, попросил он, - подтяни-ка лучше ко мне ружье. Вдруг ещё кто-то появится!
Пространство перед ним сделалось красным, жарким, узким, от боли он быстро ослаб. Попросил жену, чувствуя, как тяжелеет, становится чужим язык:
– И быстрее вызывай "скорую помощь", иначе я умру.
Жена всхлипнула зажато, слезы застряли в горле, шепотом попросила Бессонова.
– Не надо, не надо... Не умирай. Ну, пожалуйста!
Чем-то очень простым, домашним и одновременно нелепым повеяло от этой просьбы, он что было силы стиснул рукой простреленное плечо, погрузился в некую жаркую немоту, попробовал думать о чем-то хорошем - о своем прошлом, о детстве, о счастливых случаях, но все перекрывала тяжесть прошедшего дня, и Бессонов угрюмо повесил голову. Чтобы не потерять сознание, он закусил зубами губу и ждал - вот-вот приедет милиция, а следом и "скорая помощь"...
ПРЕДАННАЯ ДЖУЛЬКА
Хоть и
Дворняга - существо очень сообразительное, доверчивое, благородное. Радуясь хозяйке, так крутит хвостом, что тот запросто может выскочить из паза вместе с репкой. Придется тогда мочало это вставлять назад в гнездо, или в чем там ещё он крепится... Потому что дворняга, в отличие от благородного дога, хорошо знает, что такое жить на улице, ночевать под кустом во время проливного дождя, своей шкурой попробовала, как примерзает тело к снегу и льду зимой, как пронизывает насквозь ветер, срывающий с крыш сосульки, и как вкусна бывает горячая сосиска, кем-то недоеденная в "хот-доге" и брошенная с тарелки на землю, и вообще какую радость доставляет случайный кусок хлеба, обнаруженный в пакете, засунутом в урну, скибка съежившейся и отвердевшей от старости колбасы. А приветливое слово, оброненное каким-нибудь пьяным мужиком! Комнатному догу или таксе, привыкшей к теплой тахте в ухоженном доме, этого не понять. Потому вполне возможно, что у дога радостей меньше, чем у дворняги, которую начинает опекать человек.
Такому человеку дворняга бывает благодарна до конца своей короткой трудной жизни, и если жизнь её понадобиться человеку для каких-то его целей, она её с удовольствием отдаст. Ибо человек этот был для неё светом в окошке - позаботился, обогрел, накормил - сделал то, чего лишены многие собаки. Часть из них вообще умирает, так и не познав, что такое кусок хлеба из рук человека, что такое тепло жилья и как сладка разваренная куриная косточка, вытащенная из супа...
У Ольги Федоровны была дворняга - приземистая, коротконогая, с черным пятном около глаза и смышленым, будто у школяра-отличника, взглядом, по кличке Джулька. Ольгу Федоровну Джулька любила невероятно, переживала, если с той что-то случалось, если хозяйка приходила удрученная из райсобеса, или как там нынче эта контора называется, впрочем, как бы она ни называлась все равно для Ольги Федоровны останется райсобесом. Или приходила расстроенная из поликлиники - понятно, по какой причине, или из магазина, где её обсчитали, или когда она навещала своих старинных подруг по школе она хорошо помнила их в молодые годы и теперь сравнивала, во что они превратились. Вместе расстраивались, послушав по радио про забастовки шахтеров и посмотрев передачи по "ящику", как Ольга Федоровна на молодежный манер называла телевизор, о том, как страдает народ на Дальнем Востоке без тепла в морозную пору, - в общем, поводов для расстройства было предостаточно. И Джулька вместе с хозяйкой вздыхала, вместе плакала...
Умела Джулька делать разные диковинные вещи: ходить, как балерина, на задних лапах мелким семенящим шагом и, весело скаля чистые мелкие зубы, отвешивать налево-направо поклоны. Умела, когда хозяйки не было дома, снимать трубку с телефонного аппарата и довольно вежливо отвечать ошеломленному абоненту на своем собачьем языке, что хозяйки, дескать, нету дома, а потом носом задвигать трубку обратно на аппарат, умела считать... Этот фокус Ольга Федоровна подсмотрела в цирке: там у одного клоуна была черная кудлатая собачонка, которая лихо считала - два умножала на два, потом к умноженному прибавляла три, и так далее, - делала она это довольно безошибочно, но, как показалось Ольге Федоровне, бездумно. А раз в глазах у кудлатой собачонки не было ни мыслишки, значит, дело было не в её сообразительности, а в чем-то другом.
Ольга Федоровна заметила, что клоун то пощелкивал пальцами, то притоптывал ногой, то делал ещё что-то - кривлялся, подмигивал одним глазом, активно жестикулировал, то есть явно подавал собачонке сигналы, и та, перехватывая их, лаяла. Аплодисменты зарабатывала бешеные - овации не смолкали по нескольку минут.
"Неужели Джулька так не сможет?
– терзала себя вопросом Ольга Федоровна, возвращаясь домой под впечатлением от собачонкиной сообразительности.
– Сможет! Она же все равно что человек, только говорить не умеет... Еще как сможет!"