Семицветье
Шрифт:
Но мне не надоело. Может быть, потому еще, что я давно уже изучаю людей. Если порой в моих волосах распускаются цветы, моя кожа — цвета вишневых лепестков, а в жилах течет древесный сок, это же не значит, что я не способна понять других существ? Правда?
Ночь. Из трактира доносятся звуки скрипки. Трактир — это такой дом, где останавливаются путники, а местные приходят по вечерам, едят, пьют и веселятся. Я и сама люблю невидимкой затаиться у окна, слушать музыку. Деревья тоже ее любят. Если бы люди знали, может, они приходили бы в лес играть для них?
Я бы и сама сыграла для людей, но боюсь. Они, вроде, и неплохие, но кто их знает, что сделают, услышав вдруг звуки ниоткуда? А раскрываться и того опаснее… И потому я жду и уже совсем глубокой ночью вхожу в дом Тэнго — молодого мастера-кукольника. Он мне нравится, он любит лес, а еще — вырезает игрушки из коряг и частиц упавших стволов. Хорошо, когда умирающей части древа дается новая жизнь… Вот они, стоят на полке — мои любимцы! Кот и кошка. Гладкие, округлые, блестящие, пестрящие веселыми разводами. Котик светлый — ольха, кошечка темнее — дуб. В них внутренняя красота древесная, глаз не отвести. И я начинаю свою магию.
Хорошо поработал мастер Тэнго, вложил душу, вновь пробудил жизнь, мне надо лишь дать ей раскрыться. Как почке на ветке. Тихо-тихо запеваю я песню. Она ни о чем и обо всем. Люди, наверное, сочли бы ее сходной с легким, веселым шелестом листвы… Но вот эти кошки, которые сами были деревом, понимают — это песнь весны, песнь пробуждения. И они оживают. Шерстка блестит, подрагивают ушки, легко ступают мягкие лапки. Светлый кот сразу прыгает с полки мне под ноги и начинает о них тереться. Темная кошечка ждет, лениво потягивается, потом надумает и наконец делает изящный прыжок вниз и также подходит ко мне. А молодой мастер спит, и, наверное, слышит во сне мою песню. Но он не проснется, я этого не хочу, моя магия не даст.
Мне нравится этот дом, пахнет деревом, пахнет травами. И не чувствуется зла. И я начинаю играть. Хотя я с рождения — покровительница вишневых деревьев, но сейчас у меня в руках три стебля с гроздьями розовых колокольчиков. Они волшебные, разных размеров, и издают переливы чистейших звуков — ни у кого больше нет такого инструмента. Кот и кошка начинают мяукать — подпевают мне, ходят кругами. Весело!
Надоедает играть, и я сажусь на теплый дощатый пол. Луна ярко светит в окно. Кот и кошка садятся рядом, я глажу их пушистые спинки.
— Что, друзья, хотите узнать, откуда у меня эти колокольчики? — спрашиваю я их.
— М-р-р, — отвечает кошка.
— Мя-а… — отвечает кот.
— Тогда слушайте.
Случилось это давным-давно. Я была еще совсем девчонкой, хранительницей тоненькой вишни. В нашем лесу жили феи, духи и дриады, хотя и тогда их было немного. Деревни здесь не было, а ближайший город сам был как деревня. Проживал тут один лишь травник с семьей, но люди приходили к нему отовсюду, кто за снадобьем, а кто и за советом — мудрый был человек.
Но нашла и на него напасть. Бродила в нашем лесу осенняя печальница. Маялась, неприкаянная, и однажды, встретив травника в лесу, навела на него морок. Слег, бедняга, жить расхотел и угасал понемногу.
Младший его сын, паренек лет двенадцати, с волосами белыми, как цветы моей вишни, и глазами темными, как ее ягоды, горевал больше всех.
Однажды пришел он в лес, сел у ручья, как раз под моим деревом и горько заплакал. Я стояла рядом, невидимая, и хотела его утешить, но не знала как.
Соткалась тут из дыма осенняя печальница, белесая, зыбкая, с трудом собирала себя в видимый образ. Но глаза у нее были похожи на болотистые водоемы, готовые затянуть в свою глубину. Взглянула она на меня — она-то меня видела! — и я испугалась. Молодая еще была.
Иркас тоже испугался, но не убежал, а сидел и смотрел на нее как завороженный.
— Не пугайся меня, дитя, — ласково зашелестела печальница. — Я помогу твоему горю. Обещаю, что отпущу твоего отца, если ты отдашь мне взамен силу своей молодости.
«Не верь ей!» — хотела я крикнуть, но Иркас тут же вскочил на ноги.
— Так это ты всему виной! Перестань отца мучить! Сделаю все что скажешь, — он прижал руки к груди. — Хочешь, хоть убей меня потом.
Печальница нагнулась к мальчику и поцеловала его.
— Вот и все, — сказала она. — Никого убивать не надо. Договор наш скреплен.
Прошли годы, семья травника разрослась, его старший сын взял себе жену из ближней деревни, дочку тоже сосватал один охотник — но не увел за собой, а сам тут у нас поселился. Новые дети народились. А Иркас всегда был один. Никогда не смеялся. Даже не улыбался. Родные считали его порченым и были правы. Поцеловала его печальница — и забрала себе молодые силы, сама получила что хотела — обрела постоянный облик…
Иркас же от этого поцелуя разучился радоваться и потерял жажду жизни. Только музыка могла его взволновать. Он научился играть на флейте и часто приходил под мою вишню у ручья — это было любимое его место. Иногда мелодии, что он играл, были тихими и спокойными, но чаще — пронзительно печальными. Я была рядом, в пору цветения осыпала его лепестками или же просто молча слушала. Мне-то ничего, а вот на людей от такой музыки навалилась бы тоска. Жаль мне было парня. И однажды я решила ему показаться — просто вышла к ручью. Он не испугался. Долго мы смотрели друг на друга. Иркас попытался улыбнуться, но у него не получилось, и он отвернулся.
Мы, дриады, многое знаем о том, что творится на свете. От листа к листу, от дерева к дереву передаются вести, а тут и ветер, играющий в кроне, их подхватит и несет в другой лес… Так я узнала, что ходит по лесам ангел — неслыханное дело! Я и попросила свою вишню — скажи, мол, ветру, пусть донесет он до ангела мое приглашение, чтобы и в наш лес пришел.
И вот лежала я как-то в траве под вишней и пыталась дыханием оживить засохшую яблоневую ветку, как делали порой старшие дриады. И тут увидела ее — прекрасную и сияющую, с полупрозрачной кожей и белыми волосами, с огромными крыльями, сложенными за спиной. Кажется, я застыла с раскрытым ртом, как какая-нибудь человеческая девчушка.