Семья Рубанюк
Шрифт:
— Он признался, что с горячей руки у него это получилось.
— Что?
— А разве он тебе не рассказывал? Его же исключили из партии за хулиганство…
— Постой, постой, — прервал Петро. — Я в таком случае ничего не знаю.
— Агронома из района побил. Не говорил об этом?
— Нет. Как избил? Какого агронома?
— Фамилию не запомнила. Смешная. Вердуто или Бандуто…
— Збандуто?
— Кажется.
— Так за что же Олекса его? — спросил Петро.
Он вспомнил свой неприятный разговор с районным агрономом, его бегающие глаза, и ему не
— Ей-богу, не знаю, — ответила Оксана на его вопрос. — Сцепились они около тракторов. Вроде этот Бандуто… или как его… Вердуто… что-то там требовал, а Леша загрызся с ним.
Тот его обозвал, а Леша ж шальной… Да ну их! Что, у нас другого разговора не найдется?
— Интересно!
Оксана, держась за локоть Петра, смотрела на зеленый светлячок бакена, на темную воду, плескавшуюся у берега.
— Петро! — тихо окликнула она. — Ты на меня обижаешься?
— За что?
— Знаю, обижаешься. Я… верно… немножко виновата.
— В чем?
— Давай сядем.
Петро усадил ее на разостланный пиджак и обнял. Оксана мягко высвободилась, поправила косу и закрыла лицо руками.
— Знаешь, как я о тебе скучал? — сказал он.
— И я скучала… сперва.
— А потом?
— Отвыкла… Чего говорить неправду?
Она низко склонила голову, машинально рвала и мяла пальцами влажную, прохладную траву. С горечью в голосе Петро проговорил:
— Ты ведь обещала выйти замуж за Алексея.
— Нет! Никому не обещала, Петро. Я учиться хочу.
— И меня встретила… как-то странно, холодно…
— Не обижайся, Петро. Я мучилась, когда ты приехал.
В голосе ее зазвучала какая-то новая для Петра покорная ласковость. Он ощутил, как мягко дрожали ее плечи.
— Почему мучилась? — спросил он.
— Потому что… я люблю тебя, — шепнула она и вдруг жалобно, по-детски всхлипнула.
Петро наклонился к ней и отнял ее руки от лица. Оксана обессиленно положила голову на его грудь, потом, прижавшись к нему, обняла его.
Ее прикосновение было таким же чистым и непосредственным, как три года назад. Но сейчас Петро испытал такую бурную радость, таким ликованием наполнилось все его существо, что он понял: всю жизнь только Оксана, только она одна будет для него желанной. Ни одна из девушек, которые встречались ему до этого, не волновала так его, ни одна не вызывала своим прикосновением такого ощущения счастья, прилива неизъяснимой силы.
«От любви к женщине родилось все прекрасное на земле» — эти слова, слышанные когда-то Петром и забытые, возникли сейчас в его памяти, и он произнес их вслух.
— Это Горький писал, — негромко сказала Оксана и, подумав, нерешительно спросила: — Ты мне правду тогда, при встрече, сказал… что никого не любил?
— Правду. У меня никого не было.
Петро почувствовал, что Оксана прижалась к нему еще доверчивее. Он был счастлив. Теперь уже ничто не сможет разлучить их. Он избрал ее навек, они вместе пройдут через все испытания жизни, которая только открывалась перед ними.
И вдруг Петро вспомнил об Алексее, о своих сомнениях и ревности.
— Ну,
Оксана крепко стиснула его руку. Так, не разнимая рук и ни о чем больше не разговаривая, они сидели, пока на востоке не зазеленел небосвод.
Солнце с каждым утром, поднималось над Чистой Криницей все раньше, грело все сильнее. Словно неохотно расставаясь с прозрачными, веселыми красками обласканной им земли, перед закатом оно подолгу задерживалось над ветряками.
Стояло горячее украинское лето, с душными звездными ночами, с косыми дождями в особенно жаркий день. Буйно тянулись вверх подсолнухи и кукуруза, на огородах расползались по земле, прикрывая ее широкими листьями, плети огурцов и тыквы, густой порослью обступили обочины дорог и задворки будяки, полынь, сорочья кашка, чертополох.
Остались считанные дни до жнив. В Чистой Кринице готовились к уборке старательно; поля сулили невиданный урожай. К началу июня в поле стояли уже налаженные косилки, конные грабли, арбы. На выгоне, за ветряками, радуя взор криничан, длинным рядом выстроились комбайны.
Молодицы и дивчата ранним утром собирались у бригадных дворов, шумными пестрыми ватагами шли за село. Они спешили управиться с прополкой бураков, окучкой картофеля.
Еще раньше, до восхода солнца, выезжали, покачиваясь на приземистых жатках и лобогрейках, косари: созрела люцерна, подходило время для косовицы берегового и лесного сена, Пришла та пора, когда работалось особенно весело, и оставаться в селе было трудно даже старикам.
Петро просыпался, едва лишь розовые лучи, дробясь в вишневой листве, ложились затейливым узором в комнате. Он вскакивал, мигом одевался, переправлялся на лодке через Днепр, чтобы помочь отцу в питомнике, или ехал верхом на поля с Кузьмой Степановичем, с полеводом Тягнибедой.
Несколько раз наведывался он в МТС, чтобы повидать Алексея. Узнав, что его исключили из партии из-за Збандуто, Петро стал думать, что вина Алексея не так уж велика, и ему было неловко за свою горячность. Да и Грицько неодобрительно отнесся к их ссоре.
Но Алексей уехал по делам в район, и Петро решил переговорить с ним, как только тот вернется.
С Оксаной Петро виделся каждый вечер. Весь день потом перебирал он в памяти мельчайшие подробности этих встреч.
— Ну, а приедет Леша? — спросил он как-то Оксану. — Ведь он тебя своей невестой считает?
— Брось эти разговоры, Петро, — рассердилась она. — Я ему ничего не обещала…
…В середине недели, в полдень, Петро возвращался из питомника. Солнце пекло нещадно, и он, добравшись на лодке к берегу, облюбовал меж вербами сухую, поваленную ветром корягу, разделся и с размаху бросился в воду. Его сразу охватило холодком.
Проплыв несколько саженей, Петро лег на спину, закрыл глаза. Волны мягко покачивали его, несли по течению. С песчаной косы гулко доносились радостные визги, крики. «У-у-с-тя-я, плы-ы-ви сюда-а-а!» — звал чей-то голос. «Плы-ыву-у!» — откликнулся другой.