Семья Тибо, том 2
Шрифт:
4 сентября.
Сегодня с утра боли в боку мобильные, перемежающиеся, очень острые. (Помимо всего прочего.)
В сводке сообщается о взятии обратно Перонна. До сих пор, если не ошибаюсь, командование ни разу не проговаривалось, что Перонн в августе перешел в руки противника.
Коротенькое письмо от Филипа. В Париже говорят, что Фош проектирует наступление в трех направлениях одновременно. Одно на Сен-Кантен. Другое на реке Эн. Третье, совместно с американцами, на Маасе. Или, как выражается Филип, "в перспективе еще одно кровопускание…" Неужели нужны еще и еще трупы, прежде чем будут приняты вильсоновские предложения?
Вечер.
Недавно заходил Гуаран. Возмущен. Оказывается, за обедом шел спор о новом послании Вильсона. Почти все сошлись на том, что роль Лиги наций прежде всего – после войны сохранять с помощью постоянного института коалицию цивилизованного мира против Германии и Австрии. Гуаран утверждает, что эта идея прочно засела в мозги официальной Франции (начиная с Пуанкаре и Клемансо). Ее можно сформулировать так: "sine qua non [130] мирного устройства Европы состоит в исключении бошей из европейского концерта. Как проклятой богом расы. Как фермента будущих войн. Мир невозможен, покуда существует в Европе слишком живучая Германия. Следовательно, нужно учредить над ней опеку, чтобы обезвредить".
130
Обязательное условие (лат.).
Чудовищно. Если Гуаран передает точно, то это полное извращение мысли Вильсона. Оставить для начала за пределами всеобщего Союза одну треть Европы под предлогом ответственности этой трети за войну, провозгласить Германию на все времена страной, не заслуживающей доверия, – это означает убить в зародыше правовую организацию Европы, удовлетвориться карикатурой на Сообщество наций, открыто признать, что у нас мечтают подчинить Европу англофранцузской гегемонии, с умыслом выращивать семена новых кровавых конфликтов. Вильсон слишком разумен, слишком опытен, дабы попасться в эту империалистическую ловушку.
5-е, четверг.
Сегодня еле держусь на ногах. Похож на случайно ожившего удавленника. Чтобы спуститься с лестницы, потребовалось целых пять минут.
Медленно, неотвратимо приближаюсь к своему концу. Этой ночью снова вспомнил, как умирал Отец. Во время агонии он напевал песенку, которую любил еще в юные годы:
Гоп! Гоп! Милая ждет!
Не следует откладывать, поскорее записать свои мысли об Отце для Жан-Поля.
Как часто там в дни, когда нас отводили в тыл на отдых, где была тишина, где всякий мог снова испытать величайшее счастье – растянуться на настоящей кровати, – я проводил целые часы в наивных мечтаниях о послевоенном будущем, о том, что я непременно начну вести другую, лучшую жизнь, жизнь, по-настоящему полную труда и более полезную людям… Все впереди, казалось мне, должно было быть таким прекрасным!
Мертвый, мертвый. Неотвязная мысль. Непрошеная во мне. Чужая. Язва. Паразит.
Все было бы по-иному, если бы я мог принять. Но для этого пришлось бы искать опоры в метафизике. А я… Странно, что наше возвращение в небытие способно вызвать такое сопротивление. Что чувствовал бы я, если бы верил в существование ада, знал, что мне суждены вечные муки? Думаю, что страшнее все равно не было бы.
5 сентября, вечер.
Майор прислал мне через Жозефа журнал, в котором лежала закладка. Я открыл отмеченную страницу и прочел:
"Войны ведутся под всевозможными предлогами, но истинная причина у них всегда одна – армия. Не будет армий, не будет войн. Но как упразднить армию? Путь к этому один: свержение деспотизма". Это цитата из речи Виктора Гюго, а Реймон написал на полях: "Конгресс мира, 1869!" [131] – и поставил восклицательный знак.
Пусть издевается, если ему угодно. Если пятьдесят лет назад уже проповедовалось уничтожение деспотизма и ограничение вооружений, это вовсе не значит, что ныне нужно терять веру в то, что человечество выйдет наконец из тупика.
131
Конгресс мира, 1869! – Речь идет о состоявшемся в Лозанне в 1869 г. третьем конгрессе либерально-пацифистской организации "Лига мира и свободы", в которой видную роль играл Виктор Гюго. Он был председателем на Лозаннском конгрессе.
Мокрота в эти дни обильнее, чем когда бы то ни было. Увеличилось количество расплавленной ткани (пленки слизистой и ложной пленки).
6 сентября.
Получил сегодня утром письмо от г-жи Руа. Пишет мне каждый год в день смерти своего сына.
(Любен иногда чем-то напоминает Манюэля Руа.)
Как думал бы он теперь, останься он в живых? Представляю его себе довольно ясно, дохляка (как Любен), но по-прежнему отчаянного, – он дождаться бы не мог выздоровления, чтобы поскорее вернуться на фронт.
Жан-Поль, что будешь думать ты о войне в 1940 году, когда тебе исполнится двадцать пять лет? Ты, конечно, будешь жить в перестроенной заново, умиротворенной Европе. Ты, должно быть, и представить себе не сможешь, что это такое было – "национализме". Что такое была героическая вера тех, которым в августе 1914 года тоже исполнилось двадцать пять и перед кем открывалось все будущее: героизм юношей, уходивших на фронт горделиво, как мой милый мальчик Манюэль Руа! Не суди их слишком строго, попытайся понять. Не истолкуй ложно благородство этих мальчиков, которым не хотелось умирать и которые, как подобает мужам, поставили на карту свою жизнь, когда их родине угрожала опасность. Далеко не все были сорвиголовами. Многие, подобно Манюэлю Руа, шли на эту жертву, веря, что она послужит счастью будущего поколения, к которому принадлежишь и ты. Да, таких было много. Я сам их знал. Дядя Антуан свидетельствует за них.
Газеты. Мы перешли Сомму, достигли Гискара. Продвинулись также на севере от Суассона, отбили Куси. Удастся ли помешать немцам укрепиться за линией Шельды и канала Сен-Кантен?
7-е вечером.
Жан-Полю.
Думаю о будущем. О твоем будущем. О том "прекрасном будущем", о котором мечтали Манюэль Руа и подобные ему. Прекрасное? Надеюсь, что именно такое будущее ждет тебя. Но мы оставляем вам в наследство мир, погруженный в хаос. Боюсь, что тебе придется войти в жизнь в смутные, тревожные времена. Противоречия, неуверенность, столкновение старых и новых сил. Потребуются крепкие легкие, чтобы не задохнуться в этом зараженном воздухе. Помни же не всякому дано будет узнать радость жизни.
Воздерживаюсь от всяких пророчеств. Но не так уж трудно представить себе Европу завтрашнего дня. Экономически – всеобщее обнищание, расстройство социального бытия. Морально – резкий разрыв с прошлым, ниспровержение прежних ценностей и т.д. И, как следствие всего этого, грандиозное смятение. Период линьки. Болезни роста, сопровождаемые приступами лихорадки, судорогами, то взлетами, то упадком сил. В итоге – равновесие, в итоге, но не сразу. Роды, которые будут протекать мучительно.
А как поведешь себя тогда ты, Жан-Поль? Ведь трудно разобраться во всем этом. Каждый будет считать себя обладателем истины, и у каждого, как всегда, найдется своя панацея. Быть может, это будет эпоха анархии? Так думает Гуаран. Я – нет. Если анархия, то анархия только видимая, временная. Ибо не анархия будущее человечества, не может она быть его будущим, нельзя даже допускать такую мысль. Свидетельством тому – история. Единственное возможное будущее человечества – организация, каковы бы ни были неизбежные колебания. (Очень возможно, что эта война – решительный шаг если не к братству, то, во всяком случае, к взаимному пониманию. Приняв вильсоновский мир, Европа расширит свои горизонты; идеи человеческой солидарности, коллективной цивилизации заменят идею национализма и т.д.)