Семья Тибо, том 2
Шрифт:
– Да, это Даниэлю я обязан тем, что не погиб… А также Антуану… добавил он, немного подумав.
Лицо девушки невольно приняло немного холодное выражение, и он тотчас же это заметил.
В некотором замешательстве он вопросительно взглянул на нее.
– А вы хорошо знаете моего брата? – спросил он наконец, готовый с полной убежденностью произнести Антуану целый панегирик.
Она чуть не призналась: "Я его терпеть не могу", – но сказала только:
– Мне не нравятся его глаза.
– Глаза?
Как выразить свою мысль, не обидев Жака? И все же она не хотела скрывать ничего, даже того, что могло быть ему неприятно.
Он, заинтригованный, стал настаивать:
– Почему вам не нравятся его глаза?
Она немного подумала:
– У меня такое впечатление… что они не умеют, что они разучились видеть, что хорошо, а что нехорошо…
Странное суждение, поставившее Жака в тупик. И тут он вспомнил то, что ему как-то сказал об Антуане Даниэль: "Знаешь, что меня привязывает к твоему брату? Его способность свободно судить обо всем". Даниэля восхищало умение Антуана самым естественным образом рассматривать любой вопрос как таковой, будто он исследовал анатомический препарат, вне каких-либо моральных соображений. Такая направленность ума была весьма привлекательна для потомка гугенотов.
Взгляд Жака, казалось, требовал разъяснений. Но Женни противопоставляла этому взгляду такую спокойную, замкнутую маску, что он не осмелился расспрашивать подробнее.
"Непроницаема", – подумал он.
Официантка в розовом корсаже пришла убрать со стола. Она предложила:
– Сыр? Фрукты? По чашечке кофе?
– Мне больше ничего, – сказала Женни.
– Тогда чашку кофе, только одну.
Они подождали, пока подадут кофе, и лишь после этого возобновили прерванный разговор. Жак украдкой разглядывал Женни и снова заметил, насколько выражение ее глаз несхоже с выражением лица, насколько глаза "старше", чем прочие черты, такие юные и словно незавершенные.
Он непринужденно наклонился к ней.
– Можно мне "осмотреть вам в глаза? – сказал он, улыбаясь, чтобы как-то извинить это разглядывание. – Я хотел бы узнать их… Они такого чистого цвета… честно-голубого цвета, холодно-голубого… А зрачок! Он все время меняет форму… Не двигайтесь, это так увлекательно!
Она тоже смотрела на него, но без улыбки, немного устало.
– Ну вот, – продолжал он, – когда вы делаете усилие, чтобы быть внимательной, переливчатая голубизна суживается… А зрачок становится все меньше и меньше, пока не превращается в маленькую точку, круглую и четкую, как дырочка, пробитая шилом… Как много воли в ваших глазах!
Тут ему пришла в голову мысль, что из Женни вышел бы замечательный товарищ в борьбе. И сразу же на него опять нахлынули все текущие заботы. Он машинально повернул голову, чтобы взглянуть на стенные часы.
Внезапно обеспокоенная тем, что он так помрачнел, Женни прошептала:
– Жак, о чем вы думаете?
Он резким жестом откинул со лба прядь.
– Ах, – сказал он, невольно сжимая кулаки, – я думаю о том, что в Европе есть сейчас несколько сот человек, которые ясно разбираются во всем и надрываются ради спасения всех прочих, но не могут добиться, чтобы те, кого они хотят спасти, выслушали их! Это трагично и нелепо! Удастся ли нам преодолеть инертность масс? Смогут ли они вовремя…
Он продолжал говорить, и Женни делала вид, что слушает, но она не слышала его слов. Поймав взгляд Жака, устремленный на стенные часы, она уже не могла сосредоточиться и не в силах была справиться со своим сердцебиением. Три дня без него!.. Она боролась с тревогой, которой ни за что не хотела обнаружить, и испытывала мучительную радость оттого, что еще несколько минут он побудет подле нее, живой и близкий, следила за выражением его лица, за тем, как сжимались его челюсти, за тем, как хмурились брови, как блестели его подвижные глаза, – не стараясь вникнуть в то, что он говорит, и теряясь в сумятице слов и мыслей, словно среди разлетающихся снопами искр.
Он вдруг умолк.
– Вы меня не слушаете!..
Ее ресницы затрепетали, и она покраснела:
– Нет…
Затем ласковым движением протянула к нему руку, прося прощения. Он взял ее руку, повернул ладонью вверх и прижался к ней губами. Он тотчас же ощутил, как дрогнули все ее мускулы до самого плеча, и с легким смятением, новым для него смятением, – заметил, что эта маленькая ручка не пассивно отдавалась ему, но страстно прижималась к его губам.
Однако время истекало, а ему нужно было сделать ей еще одно признание.
– Женни, сегодня я непременно должен сказать вам еще одну вещь… В прошлом году, когда умер мой отец, я отказался слушать разговоры… о деньгах… Я не хотел брать ни гроша… Вчера я изменил свое решение…
Он сделал паузу. Она опять выпрямилась, в полном недоумении и стараясь не встречаться с ним взглядом, потрясенная против воли смутными и противоречивыми мыслями, проносившимися в ее мозгу.
– Я намерен взять все эти деньги и передать их Интернационалу, чтобы они немедленно же были употреблены на борьбу против войны.
Она глубоко вздохнула. Кровь снова прилила к ее щекам. "Зачем он мне все это говорит?" – подумала она.
– Вы согласны со мной, не правда ли?
Женни инстинктивно опустила голову. С какой задней мыслью подчеркивал он так настойчиво слово "согласны"? Казалось, он предоставлял ей право контроля над его поступками… Она неопределенно кивнула головой и робко подняла глаза. Теперь на лице ее был немой, но вполне осознанный вопрос.
– До сих пор, – продолжал он, – благодаря своим статьям я всегда мог зарабатывать себе на жизнь… на самое необходимое… Не важно, я живу среди людей, не имеющих средств; я такой, как они, и это отлично. – Он глубоко вздохнул и снова заговорил очень быстро, тоном, который от некоторого смущения казался почти ворчливым: – Если такая жизнь… скромная… вас не пугает, Женни… то я за нас не боюсь.
Это был первый намек на их будущее, на совместное существование.
Она опять опустила голову. От волнения и надежды у нее перехватило дыхание.
Он подождал, пока она снова выпрямится и, увидев ее растерянное от счастья лицо, сказал просто:
– Спасибо.
Официантка принесла счет. Он заплатил и еще раз взглянул на часы.
– Почти без двадцати. Я даже не успею проводить вас до дому.
Женни, не ожидая его приглашения, встала.
"Он уедет, – мрачно твердила она про себя. – Где он будет завтра?.. Три дня… Три убийственных дня".