Семья Тибо, том 2
Шрифт:
У перекрестка фыркали лошади. На земле лежали сбитые с ног пешеходы. Яростные, обезумевшие лица, исцарапанные лбы появлялись и исчезали в этом водовороте.
Что же, собственно, происходит? Понять было невозможно… Теперь центр перекрестка был очищен от народа. Сторонники мира вынуждены были отступить перед двойным натиском конной и пешей полиции. Посреди улицы, усеянной палками, шляпами, всевозможными обломками, прохаживались полицейские чины с серебряными нашивками и несколько человек в штатском, видимо, из начальства. Кордон полицейских вокруг них продолжал продвигаться вперед, расширяя очищенное пространство, и вскоре полицейский заслон занял всю ширину бульвара.
Тогда, словно стадо, которое кусают за ноги собаки и оно, несколько минут беспорядочно потоптавшись на месте, бросается назад, демонстранты круто повернули и ринулись, как смерч, к Севастопольскому и Страсбургскому бульварам.
– Сбор на перекрестке Друо!
"Неосторожно будет задерживаться здесь надолго", – подумал Жак. (Он вспомнил, что в случае ареста при нем окажется только удостоверение личности на имя Жана-Себастьена Эберле, женевского студента.)
Ему удалось выбраться по улице Отвиль. Он остановился в раздумье. Куда девались Ванхеде и Митгерг? Что ему делать? Снова вмешаться в свалку? А если он будет арестован? Или хотя бы только захвачен водоворотом, зажат между двумя заслонами, вынужден пропустить поезд?.. Который теперь час? Без пяти одиннадцать… Разум повелевал во что бы то ни стало распрощаться с демонстрацией и идти к Северному вокзалу.
Вскоре он очутился на площади Лафайет, перед церковью св. Венсан де Поля. Скверик! Женни… Ему захотелось совершить паломничество к их скамейке… Но отряд блюстителей порядка занимал лестницы.
Жак умирал от жажды. Вдруг ему вспомнилось, что совсем близко отсюда, на улице Предместья Сен-Дени, есть бар, где собираются социалисты дюнкеркской секции. У него еще было время, чтобы провести там полчаса до поезда.
Заднее помещение, где обычно собирались товарищи, пустовало. Но у стойки, вокруг официанта, разливавшего кофе, – старого члена партии, толпилось с полдюжины посетителей; они обсуждали последние события в этом квартале, где имели место несколько серьезных столкновений. В районе Восточного вокзала полиция грубо разогнала антивоенную демонстрацию. Но она снова собралась перед зданием ВКТ, и тут начался настоящий бунт, так что полиции пришлось атаковать демонстрантов; говорят, что есть много раненых. Ближайшие полицейские участки битком набиты арестованными. Ходят слухи, что начальник городской полиции, руководивший восстановлением порядка на бульварах, получил удар ножом. Один из посетителей ресторана, пришедший из Пасси, рассказывал, будто он своими глазами видел на площади Согласия статую города Страсбурга, разукрашенную трехцветными флагами и окруженную группой членов патриотического союза молодежи, которые жгут там бенгальские огни под охраной блюстителей порядка. Другой, старый рабочий с седыми усами, которому хозяйка зашивала куртку, пострадавшую в свалке, уверял, будто группы, отколовшиеся от демонстрации на бульварах, снова соединились у Биржи и, развернув красное знамя, двинулись к Бурбонскому дворцу с криками: "Долой войну!"
– "Долой войну!" – пробурчал официант, разливавший кофе. Он видел 70-й год, был участником Парижской Коммуны. Теперь он сердито замотал головой. Поздно уже кричать: "Долой войну! Это то же самое, что орать: "Долой дождь!" – когда гроза уже разразилась…
Старик, который курил, щуря глаза, рассердился:
– Никогда не бывает поздно, Шарль! Видал бы ты, что творилось на площади Республики между восемью и девятью!.. Люди давились, как сельди в бочке!
– Я там был, – сказал Жак, подходя к ним.
– Ну, если ты там был, паренек, можешь подтвердить мои слова: никогда ничего подобного не бывало. А ведь я на своем веку навидался демонстраций! Я выходил на улицу, когда мы протестовали против казни Феррера [21] : нас было сто тысяч… выходил, когда мы подняли шум из-за порядков на военной каторге и требовали освобождения Руссе; тогда тоже было не меньше ста тысяч… И уж наверное больше ста тысяч на Пре-Сен-Жерве, против закона о трехгодичной службе… Но сегодня вечером!.. Триста тысяч? Пятьсот тысяч? Миллион? Кто может знать? От Бельвиля до церкви святой Магдалины – один сплошной поток, один общий крик: "Да здравствует мир!.." Нет, ребята, такой демонстрации я еще никогда не видел, а я в этом кое-что смыслю! К счастью, полицейские были безоружны, не то при сегодняшних настроениях кровь потекла бы ручьями… Прямо скажу вам: будь мы все посмелее, сегодня весь их строй полетел бы к черту! Эх, упустили случай… Когда на площади Республики все двинулись со знаменами вперед, ей-богу, Шарль, был бы у нас во главе настоящий человек, знаешь, куда бы все, как один, пошли за ним? В Елисейский дворец – делать революцию!
21
Феррер Гуардия Франсиско (1859-1919) – испанский педагог, республиканец; был расстрелян в Барселоне по приговору военного трибунала во время анархистского восстания, в котором он не принимал участия.
Жак смеялся от радости.
– Ну, это пока откладывается! Откладывается до завтра, дедушка!
Сияющий, отправился он на вокзал, где без труда получил билет третьего класса до Берлина.
На перроне его ожидал сюрприз: там находились Ванхеде и Митгерг. Зная, в котором часу он едет, они пришли пожать ему руку на прощанье. Ванхеде потерял шляпу; лицо у него было бледное, печальное и словно помятое. Митгерг, наоборот, красный и взбешенный, сжимал в карманах кулаки. Его арестовали, осыпали ударами, повели к полицейским машинам, и лишь в последний момент, благодаря сумятице, ему удалось скрыться. Он рассказывал о своем приключении наполовину по-французски, наполовину по-немецки, отчаянно брызгая слюной и тараща возмущенные глаза за стеклами очков.
– Не оставайтесь тут, – сказал им Жак, – незачем нам троим привлекать к себе внимание.
Ванхеде зажал руку Жака между своими ладонями. На его словно бы безглазом лице нервно мигали бесцветные ресницы. Он прошептал ласковым и просительным тоном:
– Будьте осторожны, Боти…
Жак рассмеялся, чтобы скрыть волнение:
– В среду в Брюсселе!
В этот же самый час на улице Спонтини в своей маленькой гостиной на втором этаже стояла Анна, совсем одетая, готовая к выходу; напряженно глядя перед собой, она прижимала к щеке телефонную трубку.
Антуан уже потушил свет и собирался заснуть, прочитав предварительно все газеты. Заглушенный звонок телефона, который Леон каждый вечер ставил ему на ночной столик, заставил его подскочить.
– Ты, Тони? – прошептал издалека нежный голос.
– Ну? Что случилось?
– Ничего…
– Да нет же! Говори! – с беспокойством настаивал он.
– Ничего, уверяю тебя… Решительно ничего… Я только хотела услышать твой голос… Ты уже лег?
– Да!
– Ты спал, дорогой?
– Да… Нет, еще не спал… Почти… Правда, ничего серьезного?
Она засмеялась:
– Да нет же, Тони… Как мило, что ты так забеспокоился!.. Говорю тебе, мне хотелось услышать твой голос… Ты разве не понимаешь, что внезапно может так страшно, страшно захотеться услышать чей-то голос?..
Опершись на локоть, болезненно щурясь от света, он терпеливо ждал, всклокоченный и раздраженный.
– Тони…
– Ну?
– Ничего, ничего… Я люблю тебя, мой Тони. Мне так хотелось бы, чтобы сегодня вечером, сейчас, ты был подле меня…
На несколько секунд, показавшихся ей бесконечными, воцарилось молчание.
– Помилуй, Анна, я же тебе объяснил…
Она тотчас же прервала его:
– Да, да, я знаю, не обращай внимания… Доброй ночи, любимый.
– Доброй ночи.
Он первый повесил трубку. Этот звук отозвался во всем ее теле. Она закрыла глаза и еще в течение целой минуты прижимала ухо к трубке, надеясь на чудо.
– Я просто идиотка, – произнесла она наконец почти вслух.
Вопреки всякому здравому смыслу она надеялась – она была даже уверена, – что он скажет: "Иди скорее к нам… Я сейчас буду тоже".