Семья Тибо, том 2
Шрифт:
– Сирон.
Новый посетитель был человек лет пятидесяти: плоское лицо, перерезанное седыми усами, лысый лоб, нос с приплюснутыми ноздрями, широко расставленные глаза, иронический взгляд. Выражение спокойной энергии с легким оттенком высокомерия.
Жак немного знал его. Он был единственный, кого можно было часто встретить в обществе Мурлана.
Старый профсоюзный работник, несколько раз сидевший в тюрьме за революционную деятельность, Сирон в последние годы оставался в стороне от движения. Он был квалифицированным рабочим, а в часы досуга писал брошюры и сотрудничал в "Этандар". Как и Мурлан, он
– Садись, – сказал Мурлан, хотя на единственном свободном стуле сидела Женни, – Читал ты их газеты?
Сирон пожал плечами; этот жест, по-видимому, должен был выразить его презрение к прессе и в то же время дать понять, что он пришел не для того, чтобы обсуждать события.
– Сегодня вечером состоится собрание в "Жан Барт", – сказал он, глядя на типографа. – Я сказал, что сообщу тебе. Ты должен быть.
– Не имею ни малейшего желания, – проворчал Мурлан. – Заранее известно все, что…
– Дело не в этом, – оборвал его Сирон. – Я буду там; я хочу сказать им кое-что. И мне нужно, чтобы нас было двое.
– Это другой разговор, – согласился Мурлан. – А что именно?
Сирон ответил не сразу. Он посмотрел на Жака, потом на Женни, подошел к окну, приоткрыл его и вновь подошел к Мурлану.
– Разное. То, что надо делать и о чем, по-видимому, никто не думает. Мы попали в дьявольскую передрягу, тут нет сомнения. Однако это не значит, что надо сложить руки и предоставить им полную свободу действий!
– Так что же?
– А то, что если социалистическим и профсоюзным лидерам угодно объединяться и сотрудничать с правительством, в обмен за это сотрудничество они должны бы, по крайней мере, потребовать гарантий для тех, чьими представителями они являются. Согласен? Фактически война создает революционную ситуацию. Надо ее использовать! Жорес не упустил бы такого случая! Он сумел бы вырвать у государства уступки пролетариату… Это все-таки лучше, чем ничего. Война всех заставит пойти на ограничения, на жертвы. Самое меньшее, что можно сделать, – это потребовать для рабочих участия в контроле над мероприятиями, которые будут иметь место! Еще не поздно ставить условия. Сейчас правительство нуждается в нас. Так вот услуга за услугу… Согласен?
– Условия? Например?
– Например? Надо заставить их реквизировать все военные заводы, чтобы помешать хозяевам загребать огромные барыши за счет народа, который они посылают на убой. И управление этими заводами надо поручить профсоюзам…
– Неглупо, – пробурчал Мурлан.
– Следовало бы также воспрепятствовать повышению цен. Это уже начинается повсюду. Я лично вижу лишь одно средство: заставить правительство наложить руку на все предметы первой необходимости; создать государственные склады, устранив посредников, спекулянтов; организовать разверстку…
– Но ведь это чертовски грандиозное предприятие. Пришлось бы все перевернуть вверх дном…
– Кадры, персонал налицо: надо только использовать потребительские кооперативы, которые уже функционируют… Согласен? Все
Шагая взад и вперед по комнате, он заполнял ее своим уверенным голосом. Обращался он к одному Мурлану, время от времени рассеянно взглядывая на молодую пару. Крупные капли пота блестели на его красивом гладком лбу.
Жак молчал. Лицо его выражало чрезмерное внимание, глаза сверкали, но он не слушал. Углубившись в дебри собственных мыслей, он был за сто миль от Сирона, от реквизиции заводов, от осадного положения, от государственных складов… "Если бы вдруг внезапная вспышка сознания разорвала эту толщу лжи, разделяющую две армии…" – сказал Мурлан…
Воспользовавшись моментом, когда старый типограф перебил Сирона, Жак кивнул Женни и встал.
– Вы уходите? – сказал Мурлан. – Ты тоже придешь вечером в "Жан Барт"?
Жак словно проснулся.
– Я? – переспросил он. – Нет. Сегодня вечером последний срок выезда для иностранцев, которые думают удирать. Мы оба бежим в Швейцарию… Я пришел попрощаться с вами.
Мурлан взглянул на Женни, потом на Жака.
– Ах, так? Ты решился?.. В Швейцарию? Да… Ты прав… – на лице его отразилось сильное волнение, хотя он и был убежден, что никто этого не замечает. – Чего ж, – продолжал он сердитым тоном, – поезжайте! И постарайтесь как следует поработать там для нас! Желаю удачи, ребятки!
Жак был так возбужден, в душе у него было такое смятение, что он испытывал непреодолимую потребность хоть немного побыть одному.
– Теперь, Женни, ты должна быть благоразумной и послушаться меня, проговорил он, как только они оказались на улице. Он взял Женни под руку и, наклонившись к ней, сказал мягко, но настойчиво: – Тебе предстоит еще до вечера проделать тысячу утомительных вещей. Ты устала. Ты должна вернуться домой. Не отказывайся. Тебе надо отдохнуть… Четверть одиннадцатого. Я провожу тебя… В "Юма" я пойду один. И потом мне еще надо узнать, каких формальностей потребует твой отъезд. За два часа все будет сделано. Хорошо?
– Хорошо, – сказала она.
Она действительно была в плачевном состоянии: измученная, лихорадочно возбужденная, совершенно разбитая физически. Утром она долго прождала Жака, сидя в маленьком сквере на том самом месте, где он сказал ей: "Никогда еще никого не любили так, как я люблю вас!" От сидения на жесткой скамье у нее ломило поясницу. Погрузившись в какое-то болезненное оцепенение, она припоминала все подробности этого вечера, такого близкого и уже такого далекого, припоминала все дни, последовавшие за ним, – вплоть до жестокого чуда этой ночи… И когда после двух часов ожидания она наконец увидела Жака на ступеньках лестницы, увидела его взволнованное, дышащее жаждой борьбы лицо, его отсутствующий взгляд, она поняла, что их мысли и чувства не совпадают, и это открытие причинило ей острое страдание. Не решившись поделиться с ним своими долгими думами, она молча выслушала его рассказ об отъезде Антуана и покорно пошла с ним пешком к Мурлану. Но теперь силы ее иссякли. У нее не хватило бы мужества сопровождать его дальше… Она мечтала вернуться домой, растянуться среди подушек, дать отдых своему измученному телу.