Семья Тибо, том 2
Шрифт:
На этот раз г-жа де Фонтанен не выдержала. Она сжала руками лоб и заткнула уши, чтобы избавиться от этого голоса, который пронизывал ее насквозь. "Решает Предвечный, а не создание его, – подумала она, закрывая глаза. – Господи, да будет воля твоя!"
Она услышала глухой стук и боязливо подняла голову. Женни уже вышла из комнаты, хлопнув дверью. Ее шляпы и вуали больше не было на кровати.
"Надо молиться… молиться", – повторяла про себя г-жа де Фонтанен.
Она не могла отогнать от себя образ Женни, той Женни, которую она видела сейчас здесь – исступленной, дерзко стоящей перед ней…
"Господи, – взывала она, – помоги мне, дай мне силу!.. Нет ничего непоправимого… Мы никогда не должны отчаиваться в твоих созданиях…" Медленно два раза подряд она повторила про себя слова Священного писания: "Не взирай на видимое; на невидимое устремляй взор твой. Ибо видимое преходяще, а невидимое вечно".
Наконец первая минута отупения миновала, и ум ее заработал с неожиданной энергией. Совершенно разбитая, согнувшись, сложив руки, г-жа де Фонтанен продолжала неподвижно сидеть в своем глубоком кресле. Но в голове у нее прояснилось. Она терпеливо старалась разобраться в себе. Как всегда в дни испытаний, она силилась проанализировать свою скорбь, с точностью очертить ее границы, превратить ее, если можно так выразиться, в нечто определенное, в нечто такое, что можно было бы извлечь из души и принести в дар богу. "Все, что не принесено в дар богу, потеряно…"
Не отъезд Женни в Швейцарию больше всего волновал г-жу де Фонтанен в данную минуту. К тому же она еще не могла по-настоящему поверить в этот отъезд. Нет, права она была или неправа, но больше всего она страдала оттого, что ее обманули. Оскорбление, истинное, глубокое оскорбление заключалось именно в этом. Она наивно думала, что ее полная понимания нежность, свобода, которую она предоставляла Женни даже тогда, когда та была еще ребенком, создали и у нее и у дочери прочную привычку к обоюдному доверию, что Женни не может принять какое-либо важное решение, не предупредив ее, не получив ее согласия. И вот в самую критическую минуту своей жизни Женни утаила от нее все, проявила такое притворство и даже, воспользовавшись ее отсутствием, поступила так, как можно было бы ожидать только от девушки, которая воспитывалась в обстановке самой суровой зависимости и теперь, во внезапном порыве возмущения, освобождалась от давящей, неоправданной, невыносимой опеки. Разумеется, несмотря на тяжелую сцену, только что имевшую место, г-жа де Фонтанен не сомневалась в привязанности дочери, – так же как и сама не чувствовала, что ее материнская любовь ослабела. Нет, сейчас было задето ее доверие. Доверие – такое, какое она питала к Женни, – останется искалеченным навсегда, после того как его обманули так грубо. Такая же любовь, как прежде, – да. Такое же доверие? Нет, оно уже не вернется.
Эта мысль привела ее в отчаяние. Она опять взяла свою Библию и открыла ее наудачу. Ей удалось без особого труда сосредоточить внимание на тексте. Мало-помалу к ней возвращалось спокойствие – странное, неожиданное, почти пугающее спокойствие. И вдруг, еще более внимательно вглядываясь в себя, она открыла страшный секрет этого спокойствия: какое-то чувство только что, без ее ведома, родилось в ее душе и легко, но вместе с тем уверенно разрасталось в ней… Чувство, которое уже было знакомо ей, которое она испытала однажды в самый горький период ее жизни, когда, не в силах переносить дольше бесплодные страдания, она решилась отделить свою жизнь от жизни Жерома. Чувство? Скорее инстинктивная реакция. Нечто вроде естественной самозащиты. "Лекарство, – подумала она, – которое мудрая природа находит в нас самих, чтобы дать нам силы перенести иные страдания…" Она положила книгу и стала пытаться уточнить, дать название тому, что чувствовала… Покорность судьбе? Отрешенность?.. Да существует ли термин для обозначения этой смеси двух столь противоречивых чувств: нежности и равнодушия? Равнодушие! Это грубое слово заставило ее содрогнуться. Мысль, что материнская любовь, подобная той, какая долгие годы наполняла ее сердце, способна вдруг остыть под напором событий, под влиянием равнодушия, – эта мысль, в настоящий момент не лишенная известной сладости, могла оказаться в будущем новым испытанием. Г-жа де Фонтанен закрыла глаза. Она решила не заглядывать вперед. "Да будет воля твоя", – еще раз прошептала она.
Но горе сломило ее. Она снова уронила голову на руки и заплакала.
LXXVII. Воскресенье 2 августа. – Последнее свидание Жака и Женни
Женни с отчаянной твердостью решила бежать; инстинкт предупреждал ее, что если она хочет выдержать характер и привести в исполнение то, от чего зависит все ее будущее, то ни в коем случае не надо больше видеться с матерью… И надо поторопиться, чтобы не успеть обдумать свой поступок.
Она помчалась в свою комнату, с лихорадочной поспешностью побросала в чемодан белье, несколько черных платьев; затем, стиснув зубы, с горящими щеками, снова надела шляпу, вуаль и, даже не взглянув в зеркало, выбежала из дому, как будто за нею кто-то гнался.
"Теперь я одна и свободна, – с упоением и ужасом думала она, быстро спускаясь по лестнице. – Теперь у меня действительно никого нет, кроме него!"
На улице у нее на мгновение закружилась голова. Куда идти? Жак будет ждать ее в буфете не раньше двух часов, а сейчас не больше двенадцати. Все равно: проще всего, раз она уже с багажом, сразу сесть в трамвай, который идет по бульвару Сен-Мишель, затем пересесть в другой, тот, что идет по бульвару Сен-Жермен, и доехать до Лионского вокзала.
Ей посчастливилось сразу попасть в трамвай и найти место на площадке.
"Не думать, – говорила она себе. – Не думать".
Это удалось ей без особого труда, потому что вагон был переполнен и разговор в нем шел общий и шумный, словно после какого-нибудь несчастного случая: "А браки, сударыня, браки! Сегодня утром в мэриях у окошечек в отделе актов гражданского состояния служащие просто голову потеряли: столько мобилизованных женятся перед отъездом!" – "Как так? А формальности?.." "Все это упростили. На войне, как на войне, – сейчас вполне уместно будет это сказать… Если у вас есть при себе два метрических свидетельства и военный билет, вы можете в пять минут узаконить какую угодно старую связь…" – "Знаете, я это одобряю: нравственность, и вообще…" – "О, что касается нравственности, этого нам не занимать. Во Франции все на высоте, когда нужно". – "Я живу у фортов. И знаете, призывные комиссии в нашем районе осаждаются с раннего утра! Масса добровольцев! – "Нет, – поправил военный врач в мундире, – прием добровольцев еще не открыт. Люди приходят навести справки, может быть, записаться…"
Трамвай, который шел с площади Бастилии, тоже был переполнен: пассажиры теснились в проходах между скамейками. Тем не менее Женни удалось сесть благодаря любезности какой-то дамы, которая, видя, что ее стесняет багаж, уступила ей место своей маленькой дочки.
Укачиваемая шумом трамвая и гулом голосов, Женни, чтобы убежать от собственных мыслей, охотно прислушивалась к фразам, которыми обменивались над ее головой.
Перед улицей Сен-Жак трамвай вынужден был остановиться, чтобы пропустить полк легкой артиллерии, направлявшийся к Сорбонне.
"Как видно, весь гарнизон уже потихоньку покинул Париж…" "Чувствуется, что есть руководство. Все идет… по-военному". – "Да! Судя по началу, это протянется недолго!" – "Я был во время отпуска в Вогезах, в Рибовийе… И знаете, что я вам скажу: когда видишь наших храбрых восточных солдат, особенно наших славных пехотинцев, – на душе становится спокойно!" "А все-таки мы струсили – отступили на десять километров…" – "Полноте! Когда у них будет двадцать миллионов русских штыков сзади да мы спереди…" – "Хозяин гостиницы, где я живу, рассказывал, что один приезжий из Люксембурга видел, как французский летчик налетел прямо на цепеллин и проткнул его, словно мыльный пузырь!.." – "Надо остерегаться ложных известий, – сказал кондуктор, – а то один пассажир только что рассказал, будто сегодня ночью в Эльзасе была одержана решительная победа". – "Ну, это уж он, конечно, хватил!.. Но вот мне говорили, что около Нанси видели патрули бошей…" – "Около Нанси! Что за ерунда!" – "А кто-нибудь слышал о том, что взорвали мосты в Суассоне?" – "Кто, мы или они?" – "Разумеется, мы. В Суассоне!" – "Это мог сделать шпион…" – "Надо смотреть в оба. Шпионов теперь полно… Одной полиции тут не управиться. Надо, чтобы каждый зорко следил в своем квартале, в своем доме". – "Мой брат служит на Орлеанском вокзале. И вот его жена рассказывала, что видела, как их сосед прятал у себя под кроватью германское знамя". – "Что касается меня, – сентенциозно заявил какой-то господин в пенсне, – я считаю, что немец имеет право крикнуть: "Да здравствует Германия!" Разумеется, при условии, что это не будет носить подстрекательский характер… Что делать? Они же оттуда, это не их вина…"
На площади Мобер – новая остановка. Мостовую загораживала целая толпа. Женни заметила в начале улицы Монж банду разъяренных людей. Вооружившись толстым бревном, они с грохотом вышибали витрину магазина под вывеской "Молочная Магги" [71] .
У пассажиров в вагоне разгорелись страсти.
"Молодцы ребята!" – "Магги – это пруссак… – сказал господин в пенсне, – и даже уланский полковник!.. "Аксьон франсез" давно уже разоблачила его! Он только и ждал мобилизации, чтобы сделать свое дело!" – "Говорят, сегодня утром в одном Бельвиле он отравил своим молоком больше сотни наших ребят!"
71
"Молочная Магги" – магазин фирмы Магги, основанной швейцарцем Юлиусом Магги (1848-1912), которая занималась производством и продажей молочных продуктов.