Семья Тибо, том 2
Шрифт:
– В Германии – Либкнехт [78] … Ричардли уже наладил с ним связь.
– В Вене тоже… Хозмер… Через Митгерга вы могли бы…
– Через Митгерга? – перебил его итальянец. Он встал. Губы его дрожали. – Через Митгерга? Так ты не знаешь?.. Он уехал!
– Уехал?
– В Австрию!
– Митгерг?
Сафрио опустил глаза. На его прекрасном римском лице было написано обнаженное физическое страдание.
– В тот день, когда Митгерг вернулся из Брюсселя, он сказал: "Я еду туда". Мы все сказали ему: "Послушай, ты сошел с ума! Ты и без того уже осужден как дезертир!" Но он
78
Либкнехт – то есть Карл Либкнехт (1871-1919).
Конец фразы заглушили рыданья.
– Митгерг! – пробормотал Жак с остановившимся взглядом. После долгой паузы он повернулся к итальянцу: – а теперь, прошу тебя, пойди и скажи ему, что я здесь.
Оставшись один, он вполголоса повторил: "Митгерг!" Митгерг кое-что сделал; Митгерг сделал все, что мог… Все, что мог, чтобы доказать самому себе, что он остался верен своим убеждениям!.. И выбрал поступок, могущий служить примером, решившись пожертвовать ради этого жизнью…
Спустившись вниз, Сафрио был поражен, подметив на лице Жака как бы отблеск не успевшей исчезнуть улыбки.
– Тебе повезло, Тибо! Он согласился… Поднимись наверх!
Жак пошел вслед за итальянцем по винтовой лесенке, которая вела из аптекарского магазина. Взобравшись на последний этаж, Сафрио посторонился и указал Жаку на маленькую каморку в глубине, отделенную от чердака дощатой перегородкой.
– Он здесь… Иди один, так лучше.
Мейнестрель повернул голову к отворявшейся двери. Он лежал на кровати, лицо его лоснилось; черные волосы слиплись от пота, и череп казался от этого меньше, лоб выпуклее. В свесившейся руке он держал газету. Над ним сквозь открытое слуховое окно виднелся квадрат раскаленного неба. Было невыносимо жарко. Развернутые газеты валялись на плиточном полу, усеянном недокуренными папиросами.
Мейнестрель не ответил на улыбку порывисто бросившегося к нему Жака, и тот внезапно остановился, не дойдя до кровати. Однако быстрым движением, не свойственным ревматику ("это только oune pretesto", – подумал Жак), Пилот встал. На нем был выцветший синий полотняный комбинезон летчика, надетый на голое тело; расстегнутый ворот обнажал волосатую похудевшую грудь. У него был неряшливый, почти грязный вид: отросшие волосы закручивались кверху, образуя на затылке перистый завиток, похожий на утиную гузку.
– Зачем ты приехал?
– А что я мог делать там?
Мейнестрель прислонился к комоду; скрестив руки, он смотрел на Жака, время от времени подергивая бороду. Его левый глаз то и дело подмигивал от недавно появившегося тика.
Совершенно сбитый с толку этим приемом, Жак неуверенно продолжал:
– Вы не можете себе представить, Пилот, что там делается… Все собрания запрещены – митингов больше нет… Цензура! Ни одной газеты, которая захотела бы, которая смогла бы напечатать оппозиционную статью… Я сам видел, как на террасе одного кафе изувечили человека за то, что он недостаточно быстро снял шляпу при виде знамени… Что делать? Распространять листовки в казармах? Чтобы очутиться за решеткой в
Мейнестрель пожал плечами. Безжизненная улыбка показалась на его губах.
– Здесь тоже!
– Это еще вопрос, – возразил Жак, отводя глаза.
Мейнестрель как будто не расслышал. Он повернулся к комоду, опустил руку в таз и смочил себе лоб. Потом, увидев, что Жак, не находя свободного стула, продолжает стоять, снял со скамеечки кучу бумаг. Его затуманенный, блуждающий по сторонам взгляд был взглядом маньяка. Он снова подошел к кровати, сел, опустив руки на край матраса и вздохнул.
И вдруг сказал:
– Мне недостает ее, знаешь…
Отчетливая, почти равнодушная интонация не выражала ничего, она только констатировала факт.
– Они не должны были так поступать, – прошептал Жак после минутного колебания.
И на этот раз Мейнестрель как будто не расслышал. Но он встал, отшвырнул ногой газету, дошел до двери и в течение нескольких минут, волоча ногу, словно раненое насекомое, шагал по комнате; смесь возбуждения и безразличия чувствовалась в его походке.
"Неужели он так изменился?" – думал Жак. Он еще не верил. Ему тем удобнее было наблюдать за Мейнестрелем, что тот, казалось, забыл о его присутствии. Похудевшее лицо утратило свойственное ему выражение сосредоточенной силы, постоянно бодрствующей и ясной мысли. Глаза были по-прежнему живые, но без блеска, и взгляд их странно смягчился – до такой степени, что по временам в них отражались спокойствие, безмятежность. "Нет, – сейчас же сказал себе Жак, – не спокойствие – усталость… То отрицательное спокойствие, которое приносит с собой усталость".
– Не должны были? – повторил наконец Мейнестрель неопределенно-вопросительным тоном. Не переставая ходить по комнате, он слегка пожал плечами и вдруг остановился перед Жаком. – Если сейчас, после всего этого, я утратил некоторые представления, то в числе их прежде всего представление об ответственности!
"Всего этого…" Жаку показалось, что Мейнестрель имел в виду не только то, что случилось с ним, не только Альфреду, Патерсона, но и Европу с ее правителями, с ее дипломатами, руководителей партии, а может быть, и самого себя, свой покинутый пост.
Пилот еще раз прошелся от стены к стене, снова подошел к кровати, лег на нее и пробормотал:
– В сущности говоря, кто отвечает? За свои поступки, за самого себя? Знаешь ли ты кого-нибудь, кто отвечал бы? Я никогда еще не встречал такого человека.
Последовало долгое молчание – тяжелое, гнетущее молчание, словно составлявшее одно целое с духотой, с беспощадным светом.
Мейнестрель лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Лежа он казался очень длинным. Его рука с пожелтевшими от табака ногтями, с согнутыми пальцами, которые, казалось, держали невидимый мяч, покоилась на краю матраса ладонью кверху. Из-под короткого рукава виднелось запястье. Жак пристально рассматривал эту руку, похожую на птичью лапу, это запястье, которое никогда не казалось ему таким хрупким, таким женственным. "Девчонка искалечила его…" Нет, Сафрио не преувеличил!.. Но констатировать факт это еще не значит объяснить его. Жак лишний раз сталкивался с тем загадочным, что скрывалось в Пилоте. Отказаться от борьбы в такой момент, когда все позволяло надеяться, что час уже близок? Человеку такого закала…