Семья Зитаров. Том 2
Шрифт:
Но все прошло хорошо. Машина теперь смазана, и следовало ждать отправки.
…Опять прошло несколько дней, а об эшелоне ни слуху ни духу. Опять беженцы собрали деньги и отправили телеграмму сибирскому «эваку». В лагере распространились, новые слухи: начальник станции недоволен полученной взяткой, потому что львиная доля «по совести» полагалась ему, а ее сцапал начальник отделения.
Ямка каждый третий вечер ходил в город, но ему больше не удавалось встретить Лауру. Он уже начал привыкать к неудачам и ободрял себя мыслью, что скоро придут вагоны, и тогда он будет видеть Лауру каждый день. Эдгар Ниедра за последнее время стал совершенно неузнаваемым — приветливым, простым, дружелюбным. Как-то вечером Янка вместе с ним смотрел «Уриеля Акосту» [13] , и в продолжение всего спектакля Эдгар был очень внимателен к нему. Но Янка видел в нем только брата Лауры, дружба Эдгара сближала и с ней, а это самое главное.
13
«Уриель Акоста» — драма немецкого драматурга Карла Гуцкова (1811–1878), рисующая судьбу вольнодумца, затравленного мракобесами-раввинами (действие пьесы происходит в XVII в. в Голландии). Написанная накануне революционных событий 1848 г. (в 1846 г.), драма Гуцкова способствовала распространению в Германии революционных настроений.
Погода стала еще холоднее, со дня на день следовало ожидать первого снега. Концертный сезон в городском парке кончился, теперь вечерами был переполнен цирк.
Третьего октября в лагерь беженцев вернулся из города Карл Зитар и сообщил:
— Завтра посадка в вагоны.
Так давно ожидаемая весть упала, словно метеор с мрачного небосклона, и людей ослепило его сияние. Дождались! Едем! Конец мытарствам!
В ту ночь в лагере никто не спал. Веселее обычного трещали костры перед шалашами, гармони гудели на одних басах, и песни пелись у каждого костра — старинные, любимые народные песни; их пели деды, прадеды и, возможно, будут петь еще их потомки в будущие века.
Глава третья
На следующий день, с самого утра, к станции начали съезжаться беженцы, жившие в городе. Вагонов еще не было, но никто не отваживался тянуть до последней минуты. Беженцы из лагеря пока оставались в своих шалашах и только время от времени отправлялись на станцию узнать, что слышно об эшелоне. Горожане расположились у самого железнодорожного полотна — в открытом поле, на песке у станционных зданий. «Эвак» составил списки отъезжающих и сгруппировал беженцев по вагонам, по двадцать пять — тридцать пассажиров в каждом. Всего требовалось сорок вагонов, так как беженцев набралось больше тысячи (вместе с латышами уезжали поляки, литовцы и эстонцы).
Отъезжающие выбрали старост вагонов, и они тянули жребий, чтобы в момент посадки всякий знал свой вагон и не возникло недоразумений. Карл Зитар, тоже выбранный старостой, вытащил двадцатый номер. В его вагоне все были только из села Бренгули во главе с самим Симаном: вдова Зариене с дочерью, Айя Паруп с маленьким братом, Сармите Валтер и оба семейства старых поселян — Силини и Весманы.
Янка весь день пробыл на станции. Он дождался приезда Ниедр, помог Эдгару разгрузить тяжелые тюки и почувствовал себя на седьмом небе, когда Лаура осталась у вещей, пока другие поехали в город за остальной поклажей. Вечером у вещей остались мужчины Ниедр, женщины отправились на ночлег в городскую квартиру. Какая это была шумная и веселая ночь! Горожане и жители леса объединились, жгли костры вдоль железнодорожного полотна. Позже суматоха улеглась, и люди уснули на тюках. Плакали дети, стонали больные. Суровый мороз побелил землю. Утром люди проснулись совсем окоченевшими от холода. Но что это за горе? Столько уже выстрадано, можно потерпеть еще ночку-другую на морозе.
Следующий день, пятое октября, был пасмурный. Дул леденящий ветер, сыпалась крупа, с визгом носился по воздуху песок, засыпая тюки беженцев. Женщины и дети ушли греться на станцию и в механическую мастерскую. И Янка, ретивый разведчик жителей леса, забрался туда вместе с ними и забыл про обед, потому что позднее туда зашла Лаура и села рядом — другого свободного места не оказалось. Согревшись, она ушла, и Янка сразу пошел за ней. Ему было хорошо. Всегда находиться вблизи Лауры, видеть ее, переживать какое-нибудь маленькое, но значительное для него событие — это богатая, счастливая жизнь. То она смотрит на тебя, то издали наблюдает, то улыбается и словно ждет, что ты заговоришь, — все смелее, призывнее становится она, и твои сомнения рассеиваются, как туман при восходе солнца. Только однажды он увидел Лауру другой. Погруженная в раздумье, с книгой в руках, сидела она на своих вещах, когда Янка проходил мимо. И вдруг что-то болезненное, словно затаенное страдание, промелькнуло в чертах ее лица; это был тот самый взгляд, какой он увидел в первый вечер на хуторе у Казанды. Что заставляло ее страдать, какая боль терзала ее сердце? Наконец, Лаура заметила Янку, и опять что-то солнечное и теплое зажглось в ее взоре, мягко сомкнулись губы, она улыбнулись.
Яика Зитар, неужели тебе еще не ясно? Теперь ты знаешь все, ты не одинок в своих мечтаниях.
Еще одна ночь под открытым небом. Затем в темноте запыхтел паровоз, и у станции остановился железнодорожный состав. Двадцать три вагона. А нужно сорок. Для них ли предназначен этот поезд?
И все же это было так. Утром на вагонах мелом написали номера, затем состав отправили на дезинфекцию. Выделенные из каждого вагона несколько мужчин должны были получить печку и доски для нар. О, это была веселая свалка ни площадке у станционного склада! Каждый старался заполучить для своего вагона печку получше, целую трубу и самые гладкие доски. Оборудованный состав опять подали к станции. Но о посадке еще ничего не было известно. Потолкавшись у станции и не узнав ничего у железнодорожных служащих, беженцы вернулись в шалаши. Янка остался караулить у вагонов.
Прошло несколько часов. И вдруг внезапно пришло распоряжение начальника станции:
— Пассажирам первых двадцати трех вагонов — на посадку!
Как потревоженный муравейник, закопошился лагерь горожан у железнодорожного полотна. Янка со всех ног спешил к лесу. Он пробежал мимо рядов шалашей, не отвечая никому, пока не добрался до своего шалаша.
— Давайте какой-нибудь мешок, берите по узлу и бегите туда — посадка!
Схватив мешок с сухарями, Янка помчался назад на станцию, чтобы занять в вагоне место на верхних нарах у окна. Лес ожил, началось что-то похожее на панику. С узлами в руках трусили рысцой мужчины, женщины; во всех шалашах что-то хватали, тащили, кричали, бранились, торопились, смеялись. Дети хлопали в ладоши, замешкавшиеся стонали от нетерпения, молодые неслись во весь опор, словно олени, стараясь обогнать друг друга. Янка поспорил с Эрнестом и одержал верх. Он первый из лесного лагеря добежал до вагона и забросил мешок на верхние нары к окну. Несколькими мгновениями позже около второго окна упал мешок Эрнеста.
— Останься в вагоне и следи, чтобы никто не забрался на наши места! — приказал он Янке. — Я побегу за вещами.
— Нет, ты останься! — крикнул Янка и бросился вон из вагона.
У всех были предусмотрены места в вагоне, каждый знал свой вагон, но люди забыли об этом и боялись только одного: как бы не захватили их места. Безумная спешка, сильное возбуждение… Достаточно было одного неосторожного слова, и они передрались бы, защищая свои права зубами и ногтями. На полпути к шалашу Янка встретил Айю. Она тоже спешила с узлом на спине, но ноша была слишком тяжела, и ей приходилось идти шагом.
— Дай мне, я понесу! — крикнул Янка. Схватив узел Айи, он устремился к станции и опередил самого Бренгулиса. Узел Бренгулиса был легче, но зато Янка помоложе.
«Утрись, Симан, уж я не позволю себя обогнать… — думал Янка, поравнявшись с богатым хозяином. — Надо было раньше стараться…»
Они одновременно подбежали к дверям вагона. Но тут у Янки оказалось явное преимущество: в вагоне был Эрнест, который принял у Янки узел, а Бренгулису пришлось самому карабкаться по лесенке.
— Клади на другой конец, к окну! — крикнул Янка Эрнесту. — Это не наш.
— Как? — удивился Эрнест. — Какое мне дело до чужих вещей?
Но Янка так прикрикнул на него, что Эрнест мигом послушался. Теперь Янка отпустил его в лес, а сам забрался в вагон и, как цербер, защищал завоеванные позиции. Очень важно было обеспечить удобные места, ведь предстояло ехать около пяти тысяч километров.
Четвертое окно занял Фриц Силинь, а Бренгулису пришлось довольствоваться темными нижними нарами. Это ему было совсем не по душе, и весь вечер, пока вещи рассовывали по углам, первый человек колонии с ненавистью косился на Янку. Подложил свинью, мерзавец! Ни стыда, ни уважения к старшему. Ему-то хорошо теперь наверху у окна — посмеивается, только зубы блестят. А ты торчи тут впотьмах, как барсук, эх…