Семья Зитаров. Том 2
Шрифт:
— Ну и что ж? — удивился Фриц. — Ты ведь для того и писал, чтобы знали твои думы.
— Да, но не все. Я писал ей одной.
— Ты ведь не подписался полностью, а поставил только инициалы.
— Все равно догадаются, что это писал я. Да и по содержанию поймут, ведь я о себе говорю.
— Какой ты смешной! Пусть знают, пусть поймут — от тебя кусок не отломится. Ничего страшного.
— Ладно, будь что будет — по крайней мере, все станет ясно.
Лаура все знала. И теперь она либо посмеется над робким влюбленным, либо станет мечтать вместе с ним. А остальные — если и им все стало известно — Эдгар, Рута, Вилма? Как посмотришь ты этим людям в глаза, ты, безумец?
На следующий день у Янки не хватило смелости пойти в город, он боялся случайно встретить кого-либо из Ниедр и по выражению их лиц прочесть ответ на свои сомнения и догадки. Он еще ничего не знал, но боялся самого плохого — насмешек. Если и нельзя будет избегнуть их, то все же лучше на несколько дней отдалить неотвратимое и немного привыкнуть к неизбежному удару.
Глава вторая
В конце августа в павильоне городского парка ставили «Сверчок на печи» [12] . В тот день женщины стирали, и Янка все время таскал хворост и воду. Под вечер он приоделся, начистил до блеска новые ботинки и вместе с Фрицем Силинем отправился в город. Целый час они бродили по улицам, изучали афиши и не могли договориться, куда пойти. В кинотеатре — новая программа, в цирке предстояла решающая борьба между украинским великаном Терещенко и татарским чемпионом Сулейманом, а в городском парке помимо театрального представления будет еще и симфонический концерт. Повсюду интересно и заманчиво, но если бы знать, куда пойдет Лаура…
12
«Сверчок на печи» — инсценировка одного из «святочных рассказов» английского писателя Чарльза Диккенса (1812–1870).
У Фрица не было никаких особых интересов, поэтому он избрал цирк. Янка отправился в городской парк. Они условились: если Лаура окажется в цирке, Фриц придет за ним.
Янка вошел в парк, когда дирижер раздавал оркестрантам ноты первого произведения. Он выбрал свободную скамейку поближе к эстраде. Раздались первые такты музыки. К скамейке Янки подошел пожилой латыш Сермукслис — тихий, интеллигентный человек; Янка несколько раз встречался с ним в канцелярии «эвака». Сермукслис был одним из тех редких беженцев, которые еще могли похвастаться приличной одеждой, белым воротничком и крахмальными манжетами. В годы эвакуации он руководил в горах большим кооперативом. Обескураженный высокомерием Эдгара Ниедры и других спесивых земляков, Янка отодвинулся на конец скамейки, когда Сермукслис опустился рядом.
Но Сермукслис был человек другого сорта. Послушав немного музыку, он вдруг повернулся к Янке и заговорил с ним как со старым знакомым.
— Ведь это латышский мотив.
— Кажется, да, — ответил Янка. — Вероятно, какое-нибудь попурри.
— Не правда ли, несколько необычно слышать нашу народную песню на краю света? — продолжал Сермукслис. — И ведь среди музыкантов нет ни одного латыша, что я точно знаю.
Скоро они разговорились. Янка впервые встретил человека, с которым можно было свободно беседовать на любую тему, занимавшую его беспокойный ум. Сермукслис ценил и понимал музыку, много читал и в свое время был лично знаком со многими видными латышскими поэтами, которыми восхищался Янка. И теперь этот человек, близкий тому удивительному миру, куда стремились робкие мечты молодого Зитара, сидел рядом, дружески разговаривал с ним, прислушивался к его мыслям, понимал его — будто они были равными и радовались тому, что встретили друг друга.
Это нечаянное знакомство имело для Янки совершенно неожиданные последствия. Сермукслиса знало все «лучшее» общество беженцев, и его дружба с простым парнем из тайги не могла укрыться от их взоров.
Увлеченные беседой, они не заметили человека, который вошел в парк и сел на скамейку напротив них. В первый момент он собрался было уйти, но потом, заинтригованный, остался на месте в ожидании, когда Сермукслис заметит его. Но их беседа была так интересна — Янка передавал содержание очерка Гейне о Паганини, — что им некогда было смотреть по сторонам, и человек (сам Эдгар Ниедра во всем своем великолепии) наконец встал и подошел к ним.
Янка вздрогнул, увидев перед собой стройную фигуру гордого парня. Но удивлению его не было границ, когда Эдгар дружески протянул ему руку и фамильярно сказал:
— И ты наконец пришел?
Вот что значит сидеть рядом с Сермукслисом. Тут даже самый спесивый преодолеет предрассудки, пожмет руку и заговорит как со старым другом.
— Продолжайте, — сказал Сермукслис, когда Эдгар сел с ними рядом. — Паганини находился на острове…
— Там он играл на скрипке. Вечером горожане катались на лодках возле острова и слушали невидимого скрипача. Возвратившись домой, они рассказали об этом друзьям, и в следующие вечера у острова собралось еще больше лодок. Скоро рассказы об удивительном скрипаче дошли до ушей губернатора, и он пожелал услышать игру этого странного человека.
— Это не тот ли маленький, горбоносый? — спросил Эдгар, указывая на тщедушную первую скрипку капеллы. (Тот, водя смычком, косился на публику, наблюдая, какое впечатление производит его игра на слушателей.)
Янка не знал, что и сказать. Не хотелось ставить в смешное положение гордого Эдгара, но в присутствии Сермукслиса нельзя было и замолчать его ошибку.
— Мы говорим о знаменитом итальянце, — пояснил Сермукслис.
Маленькое происшествие все-таки нарушило течение беседы, и, когда Янка, сократив рассказ, закончил свое повествование, разговор перешел на общие темы. Но, на свою беду, Эдгар захотел продолжить разговор на прежнюю тему; дело в том, что при чтении книг и журналов ему иногда попадались умные изречения о музыке и музыкантах; эти изречения нужно было продемонстрировать — возможно, Сермукслис примет их за собственные мысли Эдгара.
— Я могу отличить любой инструмент в оркестре, как бы он тихо ни играл, — похвастался Эдгар. Это он читал об известных дирижерах и композиторах. Он также может уловить каждую фальшивую ноту — он, который не знал названия ни одного из сыгранных в тот вечер опусов и фантазию на тему «Кармен» принял за марш-попурри. Чтобы не дать парню совсем провалиться, деликатный Сермукслис направил разговор на эвакуационные темы. Такой прозаический поворот Эдгару не поправился, потому что, разговаривая на обыденные темы, нельзя блеснуть мнимой интеллигентностью.
Народу в парке становилось все больше, и наступил момент, когда Янка Зитар не смог закончить начатую фразу: прямо против них, на той скамейке, где только что сидел Эдгар, оказались Лаура и Рута. В саду еще было светло, и Янка не мог спрятать лицо в тени — оно расцветилось красными пятнами явного смущения, а лоб неизвестно почему покрылся испариной, хотя воздух был довольно прохладный.
Что теперь будет? Она здесь! Она все знает! Ты приближаешься к большому перекрестку жизни, завтра не будет того, что сегодня! Чего ты боишься? Как грустно играет скрипка в этих тусклых сумерках, она словно предвещает твою судьбу; угрюмо звучит виолончель, и грозно грохочут басы. Ах, Янка Зитар, отчаянный безумец! Зачем тебе надо было спешить? Ты спрашивал и теперь должен получить ответ, потому что ты сам этого желал. Но почему этому суждено произойти здесь, в людном парке, где сотни чужих глаз, как лучи прожектора, открывают все тончайшие колебания твоей души? Почему это не уединенная горная лужайка, не тенистая лесная дорога или тихий берег студеных струй, где среди скал тихо журчит вода и только одни птицы — свидетели твоего счастья или беды?