Серая Слизь
Шрифт:
Я медленно разворачиваюсь. Девица скрывается за углом — направляясь вправо. Тупо валю следом. Сейчас сядет в машину — и привет… Думай быстрее!
Нет, машина, кажется, ее не ждет — Кристи идет как раз туда, откуда пришел я. К Тилта. На трамвай? Мотор возьмет? Че тут еще?… Да все че хошь — троллейбус, автобус, электричка даже вон недалеко. Следить за ней?… Полнейшая глупость… Догнать ее, что ли? Сымпровизирую на ходу…
Только как-то странно она идет… Остановилась. Перешла на другую строну. Осматривается. Останавливаюсь и я, стараясь держаться поближе к забору. (Что-то у нее не так?… Допустим, все-таки
Девица доходит до конца Аптиекас, останавливается перед трамвайными путями. Я торчу метрах в сорока позади. Кристи держит правую руку у головы — говорит по мобиле. Вдруг оборачивается — я наклоняю голову, прикрываясь козырьком капюшона. Я в темноте, в паузе между фонарями — не разглядит…
Когда я поднимаю лицо — Кристи уже на той стороне улицы. М-мать… Рву бегом. Сквозь траффик вижу, как девка быстро удаляется в перспективу маленькой, перпендикулярной Тилта, улочки — куда она, черт бы ее?… Яростный дребезг трамвайного звонка — “девятка” накатывает слева, я прыгаю вперед — под “пятерку” со стороны центра… Мать, мать и мать!!
Лесовоз… бензовоз… лесовоз… — взревывающие глыбы мокрого железа прут впритирку, раз за разом охаживая сырыми полотенцами плотной мороси. Прицеп, прицеп… Сейчас я ее и потеряю… Кидаюсь практически под колеса — матерно сигналят, маршрутка чуть не размазывает меня по радиатору… Паркур, бля…
Ну — потерял?… Кажется… Нет — вон она! Еле видна уже… Быстрее! Улочка — Алекша, если верить табличке, — едва освещенная, узенькая, уходит вкось и чуть под горку. Справа что-то панельное, слева что-то деревянное, подворотни, фигуры в тени. Кристи сворачивает влево. Бегу.
Совсем какой-то дохлый переулок, кривые заборы с граффити: “Батя”, “Бабы суки” (без знаков препинания). Баба-сука вышагивает очень быстро, словно вот-вот сама на бег перейдет. Кажется, целенаправленно. С трудом вижу ее.
Ничего не понимаю — но совершенно мне все это не нравится…
А может, ну ее на хрен?… Не, ребята, хватит с меня этих риэлити-шоу. Эту мочалку я разведу на разъяснения.
Двор. Полуутопленная в землю — словно средневековый собор, вокруг которого за века культурный слой нарос, — котельная. Дощатые сараи, затоваренная помойка с отдельно лежащим диванным валиком. Где она? Груда булыжников. Кусты. Где? Вон… Подворотня в противоположном конце двора — в ней Кристи и скрывается. Она что, оторваться пытается? От меня? Да не должна была она меня заметить… Снова бегу.
Улица Приежа. Сосновая то бишь. Ну, насчет “улица” — это они ей польстили… Вовсе уже трущобы пошли. Кристи двигает вправо — в ту сторону, где эта Приежа упирается в заводские ворота (синюшно светят лампы, уходят в неразличимую темень громадные дымовые трубы разного сечения). Ага, опять по мобиле говорит — и снова озирается. Указания, что ли, получает?…
Куда она — на завод? Нет, дойдя до заводского забора, сворачивает вправо. Что за зигзаги, блин? Или она сейчас хочет к Дунтес вырулить? В той же стороне, кажется, Дунтес — большая улица…
Бегом-бегом. Ну е-мое… — щель между забором и кривой халупой, спуск вниз, темень — глаз коли, скольжу на мокрой грязи…
Дождь принимается
Бреду сквозь стену воды, на ощупь практически, пытаясь вслушиваться. Бесполезно. Один ровный, тяжкий, плещущий шорох, да клекот потоков в сточных желобах. Нет, тут тупик. А, вон там подворотня, вроде — тоже темная…
Я уже почти захожу в нее, когда сквозь шипение и шлепанье дождя различаю приглушенные голоса. Замираю. Говорят — тут, в подворотне (ее стены сыро резонируют). В двух шагах. Напряженно. Но вполголоса. В четверть голоса. Ничего не разобрать, кроме того, что один из голосов, кажется, женский. Кристи? Хер знает… Другой, кажется, мужской.
“А мне насрать!” — неожиданно громко: женщина. Точно Кристи! Ругаются, ну да…
Я — у самого угла, я боюсь из-за него показаться, несмотря на темень: слишком уж ЭТИ близко. Метрах, может, в четырех. Если не в трех. Дьявол, ни слова не разобрать… Дождь висит на плечах, как экспедиционный рюкзак, с козырька капюшона — струйки.
Вдруг голоса замолкают — им на смену приходят быстрые и совсем уж невнятные звуки. Вроде короткой возни, чьего-то оханья. Небольшая пауза. Шаги? Какие-то неровные… Удаляются? Кажется… Я наконец высовываюсь из-за угла. И ничего, конечно, все равно не вижу.
Звонкий хлопок — как автомобильная дверца. Или капот, или багажник. Где-то у выхода из подворотни. Еще такой же хлопок. Начинает урчать стартер, и одновременно метрах в пяти-шести передо мной загораются красным задние фары машины. Я шарахаюсь назад — здесь, в этом каменном коридоре, я как на ладони. Но машина стоит ко мне боком — я вижу только багажник. Странно покатый багажник. Какая-то, кажется, сильно старая тачка…
Машина чуть сдает задом — кажется, это старая “Волга”, воспетый Рязановым “ГАЗ-21”, что вдруг сделался в последние годы культовым и дорогим. Разворачивается — мордой в противоположную от подворотни сторону. Я бегу вперед, выскакиваю под ливень — в следующий крошечный дворик. “Волга” притормаживает на выезде из него, собираясь сворачивать на Дунтес, пропуская идущие по ней тачки. Она в этот момент стоит под фонарем, и я разбираю, что стекла у нее тонированные, что “двадцать первый” покрашен в тот самый сиреневато-розовый цвет, какового цвета “кадиллак”, фигурирующий, помнится, в “Wild at Heart” и “True Romance”, Элвис — если опять же верить кино, “Достучаться до небес”, — подарил некогда своей маме. И еще разбираю — номер. DH-1777. Латвийский.
Через пару секунд “Волга” мягко газует (может, и движок ей сменили), выруливает на Дунтес и исчезает в сторону центра. Вот и все.
Я бессмысленно топчусь во дворе, потом зачем-то возвращаюсь в кошками воняющую подворотню. Отбрасываю капюшон. Что тут произошло-то? Достаю зажигалку. Щелкаю, свечу по сторонам. Пятна на стенах, полустершиеся граффити. Свечу под ноги. Делаю пару шагов, снова свечу вокруг. Вниз.
Я стою прямо в небольшой темной луже. Я приседаю, опускаю зажигалку. Что растеклось по растрескавшемуся асфальту, понятно сразу — хотя в таком количестве я ее не видал, наверное, все-таки никогда. Кровь.