Серая Слизь
Шрифт:
И еще я понимаю: все самое интересное — да. Но и самое опасное. Горы, в которых так легко гробануться… Расследовательская кинодокументалистика, с которой так легко нарваться…
Рисковать по разным поводам — это было свойство его натуры. Но ведь и меня он — и прямо, и косвенно — подначивал рисковать. Нарываться. Все время нашего знакомства…
Но почему — почему я?!
Каждому человеку так или иначе свойственно ощущать себя осью мира, пупом земли и центром циклона. Это понятно, это тупая биология, и если человек тупой своей биологической ипостасью не исчерпывается, означенное ощущение он на рациональный и поведенческий, так сказать, уровень не допускает. Обязан не допускать.
Так вот, на этом уровне среди самых искренних убеждений всю свою осмысленную жизнь я числил постулат об отсутствии во мне какой бы то ни было исключительности. Я всегда “терпеть ненавидел” тех, из кого сознание собственной исключительности перло, — и никогда не позволял себе таковым уподобляться. Нет, мне было приятно, конечно, когда у меня выходило что-то лучше, чем у других, или даже лучше, чем у большинства, или даже чем у подавляющего большинства. Но никогда я не заблуждался по поводу какой бы то ни было собственной “эксклюзивности”.
Разумеется, мне было приятно, когда выделяли меня, и повышенное внимание уделяли мне те, кого выделял я сам. Чрезвычайно горд я был в свое время дружбой с ФЭДом — хотя и не вполне понимал, благодаря чему ее удостоился. Важны и ценны для меня кофепития и заумные разговоры с Лерой — хотя и тут я не берусь сказать, чего она на меня столько дефицитного своего времени тратит… Только с некоторых пор это не вполне объяснимое внимание к моей персоне со стороны разных людей меня скорей пугает.
“Ты, видимо, не в курсе… Но она вообще-то на тебе задвинулась малость…” Ну хорошо — ФЭД… Но это же чепуха: мужик может заставить бабу помешаться на себе — но не на другом же мужике! Зачем нужна была эта головоломная интрига по созданию видимости случайности нашей встречи?! Хочешь выговориться — ну попроси часок внимания… И опять же — почему именно со МНОЙ приспичило ей наболевшим делиться?
Кристи опять же… Она-то какого черта подписалась участвовать в этих патологических играх? От этого же всего сумасшествием несет за три версты… Или она тоже что-то имела против меня? Что?!
Ну и ФЭД… ФЭД… Как умудрился я стать его идефиксом?
Что, черт, во мне ТАКОГО?
Бродя два года назад с рюкзаками по кавказскому ущелью Адыл-Су, мы неожиданно напоролись на пограничную заставу — еще за год до того ее тут, говорят, не было. Пограничники в ультимативной форме потребовали документы, и пришлось двоим пацанам-латышам из числа нашей группы бежать в альплагерь за оставленными там гражданскими и негражданскими паспортами. На обратном пути на подходе к заставе их остановили двое погранцов. “Сюда!” — сказали погранцы, недвусмысленно нацелив АКМы. Ребята, готовясь к худшему, робко подошли. Товарищи военнослужащие были бухие в кашу. “Здесь, на Кавказе, не принято, чтоб водка грелась, — еле ворочая языком, но убедительно объяснили погранцы, наливая «гостям» (не только плохо говорящим по-русски, но и абсолютно непьющим) национального «хозяйского» напитка в обрезанные горлышки пластиковых бутылей. — Ну… за вас… за нас… за Северный Кавказ!” Непьющие латыши ухнули залпом, не морщась.
Невероятные приключения этих условных итальянцев в безусловной России вообще были забавны и поучительны — как пример столкновения цивилизаций, тем более симптоматичный, что еще десять с небольшим лет назад и латыши, и русские, и балкарцы жили в одной стране… Пару дней спустя мы возвращались с Чегета (куда ездили по-буржуйски на канатке) в свой лагерь. Хлынул ливень. Мы с несколькими латышами стали ловить попутку — ходу было еще пару часов, а хлестало как из ведра. Никто, разумеется, и не думал останавливаться. Мы уже совсем было отчаялись, как вдруг тормозит “Волга” (в тех краях, где время движется иначе и ностальгические приметы на каждом шагу, сия машина по-прежнему служит знаком немалого престижа). За рулем — фактурный усатый кавказец в шляпе. На набалдашнике рычага коробки передач — полумесяц со звездой. В салоне — медитативные глубоко восточные распевы (как с запозданием выяснилось — сутры Корана). Едем. Водитель молчит, смотрит исключительно на дорогу, латышка Солвейга, такая по-европейски раскрепощенная и по-хуторски болтливая девица (в шортиках и облепляющей мокрой маечке) пытается (с сильным акцентом) его разговорить: “А это, — со святой непосредственностью тычет пальцем в магнитофон, — ваша национальная музыка, да?” Водитель наконец поворачивается к ней — словно через силу, — смотрит прожигающе и сквозь зубы произносит (тоже с акцентом — но совсем другим): “Это — голос бога!”…Кстати, бабок он с нас не взял, хотя мы предлагали.
Что характерно: из восьми молодых латышей, ездивших с нами в том году на Кавказ, никто до этого в России не был вообще ни разу. Тем более приятно — особенно на фоне латвийской государственной русофобии — меня поразила их терпимость к мерзостям русской провинциальной жизни. Возможно, конечно, ребятами унитазы, выплескивающие содержимое тебе под ноги при попытке спустить воду в сортире “евроремонтного” коттеджа, вонючие прокаленные вагоны-душегубки поезда “Кисловодск-Санкт-Петербург” с вальяжными тараканами, озверевшими проводницами и не открывающимися отродясь окнами, нежно обхлопывающие тебя по интимностям омоновцы, — тоже воспринимались разновидностью экстремального развлечения. Может быть, изначальная дистанция помогала им относиться ко всему этому спокойнее. Может быть, более свойственная национальному характеру толерантность… Видит бог, меня Россия — не Москва и не СПб, настоящая: с по-прежнему неистребимым духом хрестоматийно серой, уныло-уродливой совдепии, осененной выцветшим лозунгом “Слава труду!” (при том что лично я в балкарском поселке Эльбрус, каковой населенный пункт означенный лозунг благополучно осеняет, не наблюдал НИ ЕДИНОГО мужчины трудоспособного возраста, занятого какой-нибудь работой, если ни считать таковой лузганье семечек), с кривой вывеской “Коммерческий магазин” на заколоченной будке, с бесстыдной нищетой и безальтернативным хамством, с жирными ментами, которым не требуется даже самого формального повода, чтоб развести тебя на бабло, — меня, русского, бесила куда больше.
Компания тогда вообще подобралась чрезвычайно симпатичная, хотя и классово абсолютно монохромная. То, что, говорят, нынче именуется “бобуины”: “БОгемные и БУржуазные”, якобы самоназвание новой редакции морально устаревших young professionals — не отмороженных статистов American Psycho в костюмах-тройках, а раскрепощенных свободомыслящих карьеристов, с удовольствием меняющих Донну Каран на Полартэк и предпочитающих в свободное от офиса время суровые развлечения где-нибудь в высокогорье. Звучит чудовищно, но максимально приближенный к этому типажу (все до тридцати, все до крайности небедны — один альпинистский экип сколько стоил, все заняты в перспективных до волчьего воя сферах деятельности: от той же юриспруденции до того же программирования) народ, с которым я провел в приэльбрусье две недели, оказался мил на редкость. В конце концов, то, что пляжу в Эмиратах они предпочли дубак и гипоксию на пяти тыщах над уровнем моря — более того! — выбрали не Альпы и Монблан, а Эльбрус и Кавказ, военно-криминальную жуть коего в Латвии в дантовых тонах обрисовывают государственные СМИ и коим титульные мамы грозят малолеткам за плохое поведение, свидетельствует хотя бы о непредвзятости, незашоренности, небанальности мышления и поведения.
И сколь же странно при всем при том было для меня слабое, но постоянное собственное ощущение принципиальной отдельности от всех от них. Как бы ни симпатизировал я этим людям — искренне! — сколько бы ни хлебал с ними из одного котелка под сосенкой сваренного на бензиновом примусе супчика, как бы ни доверял им, страхующим меня на леднике, — я всегда чувствовал себя в каком-то смысле вне этой компании. Причем чувство дистанции к национальным различиям касательства не имело: на Илюху и на Ленку его оно, как я быстро заметил, распространялось в той же точно мере, что на Янку, Солвейгу, Артурса и прочих балтов.
По возвращении в Ригу, убеждаясь, к все большему собственному недоумению, что симптом — не на Кавказе, разумеется, обнаружившийся (просто там обнаруженный) — действует в отношении почти всех моих приятелей (Джефа — нет, Федьки — нет… да и все, пожалуй!), я задумался. Ясно было, что это ощущение дистанции не связано ни с длительностью знакомства с человеком, ни с количеством вместе выпитого. Ни с социальной принадлежностью визави, ни с профессиональной (хотя с двумя последними пунктами как-то косвенно коррелирует). И главное — не с особенностями моего собственного характера: чувство причастности к дружеским компаниям я лелеял с глубокого детства, а самовлюбленной нелюдимости комплексантов не понимал никогда… И тем не менее.
Я понял, что с большинством моих нынешних знакомцев и приятелей я в чем-то по-разному воспринимаю реальность и по-разному реагирую на ее раздражители. И даже одинаковые действия (поездка на Эльбрус, допустим) мы совершаем из не вполне одинаковых позывов.
И ведь… (То, о чем думать не хочется, то, о чем я старался не думать, даже когда, может, и стоило… ) Между мной и Никой ведь — та же самая дистанция, которую все равно невозможно не чувствовать, и которую, конечно, все равно чувствую… и я, и, похоже, она тоже…