Сердца четырех
Шрифт:
– По… по петел… – слабеющим голосом произнес старик.
– Вы… вы не… плохо…
Ребров снял с него наручники. Ольга накрыла ожог пропитанной маслом марлей и залепила пластырем. Штаубе спал. Его раздели догола, сняли протез и перенесли в спальню, где облачили в пижаму и уложили в кровать.
– Пусть завтра спит, сколько может, – Ребров накрыл Штаубе толстым стеганым одеялом.
– Да кто же его будет будить, – Ольга погладила старика по голове. Сережа выплюнул головку в руку:
– Ну, я пойду кино посмотрю.
– Какое кино, Сережа, – Ребров глянул на часы. – Первый час уже. Спать, немедленно. У нас завтра масса дел.
Мальчик со вздохом передал ему головку:
– Спок но.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Сереженька, – поцеловала его Ольга.
Мальчик вышел.
– Устал… – Ребров потер виски.
– Хочешь коньяку? – спросила Ольга.
Он рассеянно кивнул.
– Пошли в каминную.
– В каминную? – Ребров посмотрел на головку, потом на спящего Штаубе. – Двинулись.
Ольга погасила свет, Ребров сунул головку в рот.
Ребров сидел в кресле и смотрел в зажженный камин. Ольга, сидя на ковре по-турецки, наливала в стаканы вторую порцию коньяка, – Где бодрый серп гулял и падал колос, теперь уж пусто все… просто везде… – пробормотал Ребров и устало вздохнул.
– Да, да, да, Если мы в четверг не выйдем на Ковшова, брошу все к чертям. И – в Киев.
– А мы? – Ольга подала ему стакан.
– Вы? Вы… – он пригубил коньяк. – Не знаю, не знаю. Сами поедете, сами доберетесь.
– Ну что ты говоришь, – улыбнулась Ольга. – Как это мы сами доберемся?
Он раздраженно дернул головой:
– Ольга Владимировна! Я уже три месяца бьюсь лбом в стену. Я потерял: Голубовского, Лидию Моисеевну, Цветковых. Мы потеряли блок. Генрих Иваныч сжег теплицы. Вы оставили третье оборудование. Сережа о Денисе ничего не помнит и, я полагаю, не вспомнит. А значит, получать круб, получать беленцы мы будем вынуждены через Ленинград. Только через Ленинград. Вот перечень наших потерь. А что же мы приобрели? Разрушенную, разваленную до основания мастерскую? Никому не нужные связи? Бессмысленные вычисления Наймана? Бесполезные шесть миллионов?
– Но ведь Ковшов обещал…
– Ковшов? Обещал? Вы его хоть раз в глаза видели? Нет. И я не видел. В нашем положении верить телефонному разговору – явная глупость. Но вынужденная. Поэтому я и пошел на договор. Нет, нет ничего, кроме паллиативов. Сплошная полоса зависимости и вынужденных ходов.
– Витя, но мы же завершили с металлом. И Найман сказал, что у ребят получилось.
– У ребят получилось! Да! Но из этого вовсе не следует, что получится у нас. Если вы так уверены, почему же тогда голосовали против? Из принципа? Или все-таки из-за неуверенности?
Ольга молча отпила из стакана. Ребров залпом допил свой коньяк и поставил стакан на пол:
– Конечно, оптимизм – это хорошо. Это то, что не позволяет нам опустить руки. Пока работаем, делаем, что можно. Но опираться следует все-таки на теорию вероятности, на жесткий расчет. И все радужные фантазии отбросить. Раз и навсегда.
Он помолчал, глядя в огонь, потом произнес:
– Ольга Владимировна. Давайте поебемся.
Ольга удивленно подняла брови:
– Что… прямо сейчас?
Он кивнул. Ольга искоса взглянула на его напрягшийся член, улыбнулась и стала раздеваться. Ребров встал, снял брюки и трусы. Раздевшись, Ольга подошла к Реброву. Он повернул ее спиной к себе, она облокотилась на спинку кожаного кресла.
Ребров вошел в нее сзади и стал нетерпеливо двигаться, громко стоная. Ольга прижалась щекой к спинке и смотрела в огонь. Ребров стал двигаться быстрее, откинулся назад, потом схватил Ольгу за плечи, прижался к ней, замер и зарычал ей в волосы.
– Витя… – прошептала она и улыбнулась.
– Ой… даже слюни потекли… – Ребров вытер рот рукой, отошел и в изнеможении упал на диван. – Ой… Ольга Владимировна… простите меня… пожалуйста…
– За что же? – она потрогала себя между ног, понюхала руку.
– Простите… за все меня простите, – бормотал Ребров.
– Я приду сейчас, – она вышла и вернулась минут через пять, завязывая на ходу пояс белого махрового халата.
Ребров спал на диване. Ольга принесла одеяло, накрыла его, взяла свою одежду, головку в стакане, и пошла к себе в комнату.
Сережа проснулся раньше всех. За окном светило солнце.
Часы показывали 9.22. Сережа вылез из-под одеяла, потянулся, встал. На нем были красные трусы и белая майка с эмблемой рок-группы «Роллинг Стоунз». Он вышел в холл, подошел к двери ольгиной комнаты и осторожно приоткрыл. В комнате было сумрачно из-за плотно сдвинутых фиолетовых штор. Ольга спала. Сережа тихо вошел, прикрыл за собою дверь, подошел к кровати и стал медленно стягивать с Ольги одеяло:
– Однажды отец Онуфрий, обходя окрестности, обнаружил обнаженную Ольгу.
Ольга вздохнула:
– Сереженька…
– Ольга, отдайся, озолочу, – Сережа потрогал ее грудь.
Она зевнула, повернулась на спину, открыла глаза:
– Который час?
– Двадцать пять ебут десятого, – Сережина рука скользнула ей в пах.
Ольга шлепнула его по руке, села:
– Открой эти… шторы…
Сережа потянул за шнурок, шторы разошлись, солнце залило комнату.
– Ой, какая прелесть, – Ольга сощурилась потерла глаза.