Сердце и Думка
Шрифт:
— Мой друг, — сказала смущенная Наталья Ильинишна мужу, — я замечаю, что князя Юрия сватают отец и мать на Зое против желания. Он просто хочет отделаться от Зои и вместо объяснений забавляется над ней.
— Я поговорю об этом с отцом его!
— Я объяснюсь с княгиней!
Но «поговорю и объяснюсь» были предупреждены полученным на другой день письмом княгини; она писала коротко и ясно:
«Очень сожалею, что Зое Романовне не по сердцу мой сын; впрочем, слава богу, невест на белом свете довольно».
— Эге! молодец! какие штуки! как искусно свалил свою вину на Зою! — вскричал Роман Матвеевич и немедленно же пустился в путь для объяснений с князем и княгиней.
— Позвольте же мне заступиться за дочь свою, — сказал он, входя к ним, — не угодно ли призвать князя Юрия на очную ставку со мной?
— Он уж уехал, — отвечала княгиня, — для него слишком тяжело было выслушивать явные намеки Зои Романовны, что он ей не нравится.
— Помилуйте! — вскричал Роман Матвеевич, — да он ей ровно ничего не говорил о своих чувствах! Неужели он ждал, чтоб она открылась ему в любви?.. Позвольте вам сказать, князь и княгиня, что сын ваш всех нас провел: у него, верно, оставлено сердце в Москве; и потому очень натурально, что ваше желание женить его на моей Зое ему не по душе.
— Можно было бы этому поверить, — сказала, усмехаясь, княгиня, — если б не сам он объявил нам свое желание искать сердца и руки Зои Романовны… Можно было бы поверить, если б он не плакал, уезжая отсюда!..
— Полноте заступаться за сына!
— Полноте заступаться за дочь!
— Впрочем, если не пришлись друг другу по сердцу, кто ж виноват? Жаль!
Этим словом кончились дружеские отношения двух семейств.
Жаль!
Оставляя на время Днепровские берега, нам должно возвратиться к другому узлу происшествий.
Читатели припомнят 1-е мая и событие в комнате Любови Аполлоновны, по возвращении из Сокольников.
Ее горничная недаром кричала: сорока, сорока! В самом деле, на рассвете следующего дня белохвостая сорока быстро порхала над Москвой. Казалось, что она не знала, куда направить полет свой: то в одну сторону понесется, то в другую. Ей ужасно как хотелось вон из Москвы; но куда ни взглянет — нет конца городу. Вдруг приподнялась с ночлега на башнях кремлевских черная туча ворон и галок; с страшным криком понеслась она прямо на бедную сороку. Кррр-кррр-кррр — осыпало ее со всех сторон.
— Пропала я! — прощебетала бедная сорока и прослезилась; она ожидала уже, что ее растерзают хищные птицы на части и не удастся ей принести костей своих домой. Но, к удивлению ее, стая только вилась-извивалась около нее; пролетающие мимо вороны посматривали на нее с недоумением, что-то каркали по-своему и проносились, провожая ее за город.
Пролетая мимо заставы, она услышала, что на вопрос часового: откуда? — проезжающий обоз отвечал: из Киева.
— Туда-то мне и нужно! — подумала она и запорхала вдоль столбовой дороги.
Солнце уже взошло, когда она проносилась мимо одного селения и решилась отдохнуть где-нибудь под стрехой. Подлетев к слуховому окну постоялого двора, сорока присела на жердочке и стала клевать сушеную рябину. Наклевавшись рябины и отдохнув, она собиралась уже в дорогу, перепрыгнула на перилы выходца перед открытым окном верхнего жилья и — вдруг услышала всхлипыванье и стоны. Оглянулась… Подле окошка сидит женщина в розовом платье с длинным воротником и заливается горькими слезами; а по комнате ходит в длиннополом сертуке мужчина, заложив руки в боковые карманы.
— Ах, бедная! ах, несчастная! — прощебетала сорока с жалостью, взмахнув крыльями.
— Полноте плакать, сударыня! — сказал мужчина, подходя к женщине и взяв ее за руку.
— Оставьте, сударь, меня! — вскричала она, вырывая руку.
— Я готов вас оставить, да согласитесь ли вы оставаться посреди дороги?.. Впрочем, за что ж на меня сердиться? Если б я вас обманом увез — дело другое; но я, собственно, вас и не думал увозить. Вольно вам наряжаться в чужой костюм. Судьба нас обоих обманула; вам подставила она вместо Лиманского меня; а мне вместо Лиды Нильской вас… и — черт знает, это какое-то предопределение! Второй уже раз она бросает нас в объятия друг к другу, против воли… Виноват! в первый раз я еще страстно вас любил; но когда вы разочаровались, увидя меня в лицо, и отскочили, как от чудовища, разумеется, что и я разочаровался и предался вполне Лиде Нильской… Она не была так жестока, как вы…
— Она вас любила! и вы смеете думать, чтоб кто-нибудь решился вас любить!.. Вас любить? Вас? без маски? не принимая ни за кого другого? К подобному безумию никто не способен!.. Но счастье спасло Лиду, а я погибла! О, боже мой, что я теперь буду делать!..
— Что делать? разумеется, то, чему учит благодетельный рассудок. Я думаю, что одно средство остается: подтвердить нечаянность законным браком и таить от света ошибку.
— О, это ужасно! — простонала женщина.
— Злодей! — прочочокала сорока.
— Впрочем, выдумывайте сами что-нибудь лучше… Я на все согласен. По пословице: «Ошибка в фальшь не ставится» — возвратитесь к родителям… Только… если…
— Отвезите меня в какой-нибудь монастырь!..
— Пожалуй… Только… во всяком случае… — он продолжал шепотом.
— О боже, боже! что я буду с собой делать!
— Во всяком случае, мне кажется, лучше всего согласитесь быть моей женою. В Киеве наденем венцы и будем обвинять судьбу, что так жестоко подшутила над нами… Но лошади уже запряжены, не угодно ли ехать?
Женщина, закрыв лицо платком, ничего не отвечала.
— Решайтесь на что-нибудь!
Она невольно повиновалась; не отнимая платка от лица, она встала.
— Утро довольно холодно, — сказал ее спутник, — не угодно ли опять надеть мою шинель?
— Не надо! — отвечала она.
— По крайней мере, не худо скрыть ваш маскарадный наряд другим, более приличным.
Не отвечая ни слова, женщина шла к крыльцу, подле которого стояла готовая уже коляска.
Бедная сорока молчала; от ужаса на ней встал хохолок дыбом, хвост распахнулся веером, все перья взъерошились.