Сериал как искусство. Лекции-путеводитель
Шрифт:
Открытый финал, конечно, не позволяет сделать однозначный вывод: каждый увидит то, что увидит и поймет только он сам. Я прочел картину так: он не одинок, старый доктор Борг, он ЕЩЕ не одинок так, как одинока его мать, пережившая разумный возрастной предел и потому как бы выпавшая из реальности, сама подобная тому кошмару, где время остановилось навсегда, так, что даже уличные часы остались без стрелок. Кстати, эти самые часы без стрелок, уменьшившиеся до карманных, она предлагает в качестве подарка сыну, с ужасом отшатывающемуся от символа кошмарного одиночества. И он не одинок УЖЕ, старый доктор Борг, как, похоже, был одинок тогда, когда покинул земляничную поляну, и в пору разлада в собственной семье. Не одинок так, как не прошедший покуда возраст молодого эгоизма его сын, ни в какую не желающий становиться отцом и потому ставящий на карту свой брак… Он не одинок сегодня, оттаявший к концу пути старик Борг, в чьей долгой жизни, уместившейся в полуторачасовой фильм, были не только сюрные кошмары и обетованная земляничная поляна, но и все то, что составляет обычную житейскую реальность: печали и радости, плохая ли хорошая, но семья и любимый труд, добро, какое он делал людям, и доброта, с какой ему теперь за это воздается… Он не одинок сейчас и потому, быть может, покуда жив, он уже не будет одинок никогда.
«Земляничная поляна» – психоаналитический фильм, в котором есть также религиозный и психотерапевтический отпечаток», – писали критики после выхода фильма на экран.
«У меня было совсем иное ощущение, когда я делал этот фильм, – говорил Бергман. – Я делал его, как бы заново переживая свою жизнь, подводя ей итог. Я вовсе не делал нажим на психоаналитическую сторону. Для меня этот фильм – нечто ясное и очевидное… Лишь одного я долгое время не понимал. Виктор Шёстрём вырвал у меня из рук текст, сделал его своим, вложил свой опыт, собственные муки, мизантропию, отчуждённость, жестокость, печаль, страх, одиночество, холод, тепло, суровость, скуку. Оккупировав мою душу в образе моего отца, он превратил её в свою собственность – не оставив мне ни крошки! И совершил это с независимостью и одержимостью великой личности. Мне нечего было добавить, ни единого сколько-нибудь разумного или иррационального пояснения. „Земляничная поляна «перестала быть моей картиной, она принадлежала Виктору Шёстрёму».
«Земляничная поляна» удостоилась множества различных наград и премий, в числе которых «Золотой Медведь» Берлинского кинофестиваля и «Золотой Глобус» за «лучший иностранный фильм года». Картина Бергмана по праву вошла в золотую сокровищницу мирового кино, неизменно присутствуя во всевозможных рейтингах лучших фильмов всех времен, кто бы их не составлял.
Французская «новая волна»
Жаринов С. Е.
Французская кинематография инициировала смелые поиски кинематографической формы. В результате возникало большое количество талантливых экранных этюдов, но во многих случаях пестрота непривычных средств не прикрывала банальности содержания, а собственно творчество подменялось дискуссиями о «моральности отъезда камеры», о «философии панорамирования».
В 1958 году заявило о себе течение «новая волна», которое отвергло каноны старого кино, презрительно именуя его «папиным». Выражение «новая волна» принадлежит французской прессе, которая назвала, таким образом группу молодых кинематографистов, поставивших на рубеже 1958—59 годов свои первые полнометражные фильмы.
Французская «новая волна» в европейском кино была самым масштабным явлением подобного рода: только за первых четыре года на экране появилось 97 дебютных произведений. Однако молодые режиссеры не были связаны общей художественной программой, хотя их фильмы обладали несомненным эстетическим сходством. Их объединяли: стремление отражать на экране «живую жизнь»; новая концепция личности и новый тип героя (утверждая самоценность индивидуального бытия человека, «новая волна» вывела на экран героя-аутсайдера, который игнорирует социальные нормы для максимальной самореализации; характер персонажа, как в экзистенциализме, означает сложившегося, а не становящегося человека); импровизационность при съемках, т. е. утверждение новой природы предкамерной реальности (в противовес традиции поэтического реализма) через натуру, естественные интерьеры и свободный тревеллинг; отсутствие жесткой привязанности траектории движения съемочной камеры к герою (она иногда «упускает его из виду», провоцируя асимметричность внутрикадровых композиций); нетрадиционная организация художественного материала на основе базовой концепции «камера-перо», т. е. разработка таких выразительных средств кинорассказа, которые приближаются к письменной речи по богатству нюансов и передаче невидимого. Эту идею высказал еще в 1948 году А. Аструц: «Новый век кинематографии будет веком камеры-перо. Это значит, что фильм постепенно освободится от тирании зрелищности, от образов самих себя, от завершенности фабулы и конкретности событий, чтобы стать субтильным и эластичным средством повествования, как язык письма».
Все эти качества придавали легкую небрежность почерку режиссеров, что было очень свежо, привлекательно и воспринималось как творческая находка.
В рамках «французской новой волны» можно выделить три основные группы. К первой принадлежали профессиональные режиссеры (А. Рене, П. Каст, А. Варда), которые пришли из документального малобюджетного кино. Они активно сотрудничали с представителями «нового романа» (М. Дюрас, Н. Саррот, А. Роб-Грийе), осваивая кинематографическими средствами основные элементы этой литературной эстетики: пунктирность и недосказанность повествования; «фотографическую фиксацию» реальности; отрицание надменной позиции автора, как знающего лучше читателя (зрителя) и своих героев, и саму жизнь.
Фильм А. Рене (р. 1922) «Хиросима, моя любовь» (1959) является новаторским в области киноязыка. Автор уравнивает две трагедии в Хиросиме и в Невере. Атомный взрыв разрушил огромный город и генофонд целого народа. Трагическая любовь к немецкому солдату испепелила душу героини. А. Рене не только сопоставляет, но плотно переплетает эти темы по принципу размывания, взаиморастворения реального и ирреального, личностного и исторического, чувственного и рационального, документального и игрового. Порывая с хронологией, опуская мотивацию поступков героев, режиссер достигает уникального художественного эффекта, когда изображение становится слышимым, а звуковой образ визуализируется. В результате, процесс человеческого мышления становится сюжетом фильма. Подобного совершенства А. Рене достигает и в следующем своем произведении «Прошлым летом в Мариенбаде» (1961). Ф. Трюффо также блистательно применяет этот способ наррации в картине «Жюль и Джим» (1962). А. Варда в фильме «Клео: от 17 до 19» разворачивает подробнейший психологический документ, неотступно следуя за героиней и регистрируя мельчайшие детали ее поведения. Эта картина – редкий пример в киноискусстве, когда реальное время зрителя (продолжительность сеанса) практически целиком совпадает со временем героя.
Таким образом, режиссеры, вышедшие из стилистики документального кинематографа, совершенно отошли от хроникального, оказавшись на стороне субъективного психологизма и эстетизируя не факты и события, а перемену чувств и настроений. Апофеозом этой тенденции стал фильм без героя, «фильм про ничто» – «Корабль-ночь» М. Дюраса.
На противоположной стороне находилась группа Cinema-Verite (киноправда), представители которой (Ж. Pox, E. Морин, К. Маркер) исповедывали фанатичный объективизм. В своих фильмах («Хроника одного лета», «Прелестный май») режиссеры стремились исследовать реальность без какого-либо вмешательства. Схватить жизнь «горячей», постичь аутентизм человеческого существования они пытались с помощью скрытой ручной камеры и высокочувствительной пленки, не требовавшей искусственного освещения.
Третью группу «новой волны» составили журналисты и кинокритики (К. Шаброль, Ф. Трюффо, Ж.-Л. Годар, Э. Ромер), хорошо знавшие киноклассику и выросшие, по определению Ж.-Л. Годара, в Музее кино. Во главу угла своего кинематографа эти режиссеры поставили молодежный анархизм. В лице своих героев авторы отстаивали право на бунт – жестокий, нелицеприятный, символизирующий абстрактную свободу действия. «Дети Маркса и кока-колы» (Годар) не стремились что-либо реформировать. Они были нигилистами, не принимающими на себя никаких обязательств, и исповедовали идею «немотивированного акта»: немотивированность преступления, немотивированность риска, немотивированность благородства. Таков подросток Антуан из фильма «400 ударов» Ф. Трюффо, таков Мишель из картины Ж.-Л. Годара «На последнем дыхании». Романтическим апофеозом бунтаря-одиночки стал фильм Годара «Безумный Пьерро» (1963), когда герой, обмотав свое тело лентой из динамита, доходит до абсолюта отрицания – отрицания себя.
Ф. Трюффо (1932–1984) в первых картинах («400 ударов», «Стреляйте в пианиста», «Жюль и Джим») активно исповедовал художественные принципы «новой волны». Но с течением времени режиссер становится «благоразумен, скромен и классичен в той же мере, в какой был неистов и несправедлив в своих критических статьях», что доказывают его изящные мелодрамы «Украденные поцелуи» (1968), «Зеленая комната» (1978), «Последнее метро» (1980), «Соседка» (1981).
К. Шаброль (р. 1930) постепенно ушел от вызывающего образа французской провинции с ее скукой, дикостью и девальвацией человеческой жизни («Красавчик Серж», «Кузены», «Мясник») в область криминальной драмы.
Ж.-Л. Годар (р. 1930) остается наиболее яркой личностью из всего поколения французской «новой волны». Шаг за шагом он выработал своеобразный острый стиль, выражающийся в дискретности (прерывистости) повествования и изображения. Незавершенные эпизоды монтируются в импульсивном ритме, изобразительный образ зачастую асинхронизируется со звуковым. В своих фильмах («Мужское-женское» (1966), «Китаянка» (1967), «Страсть» (1981), «Имя: Кармен» (1982), «Новая волна» (1987)) режиссер использует нетрадиционную драматургию, где чередуется уличная разговорная речь с литературными цитатами. Словом, Годар обрушивает на экран массу неупорядоченных изображений и звуков, вовлекая их в единый поток, который возмущает, иногда трогает или волнует, а порой, и смешит. «Связность творчества Ж.-Л. Годара – в самой его бессвязности; он непредсказуем, он противоречит другим и самому себе».