Сестрички
Шрифт:
— Ты не могла вместо меня взбить его рукой? У меня такие слабые запястья стали. Занятие, конечно, скучное, но я буду развлекать тебя своими сказками.
И Эльза садится к столу и начинает сначала медленно, потом быстрее, по капле добавляя масло, взбивать желтки. Эльза старается работать аккуратно, ибо вся утварь вплоть до салфеток простерилизована. А Джемма, то ли проклятая, то ли святая, сидит, улыбается, перебирает свои дешевые бусины и говорит, говорит…
1966-й год.
Боже, как
Мистер Ферст ретировался в свой кабинет. Прекрасное настроение улетучилось. Джемма взяла нож и воткнула его в желто-зеленый стол, так что пластмассовые брызги взметнулись вверх. И еще раз воткнула, еще раз ударила, жалея, что перед нею бездушный стол, а не живая плоть. Чья плоть? Ее собственная? Или мистера Ферста? Или самого Леона Фокса? Джемма вряд ли знала. Она кромсала плоть всего рода человеческого, который ненавидела и который хотела уничтожить. Неужели никто не остановит ее?
Сомнительно. Где же ты, старая Мэй? Никого. Еще удар! Режь, коли. Коли, режь.
А ведь лезвие могло сломаться и вонзиться ей в глаз, ослепить навек… Вот какова была вера Джеммы в свою неуязвимость! Она даже позволяла себе подобные страшные мысли. Но где же мистер Фокс? Джемма мечтала о нем всю ночь и надеялась, что мечты ее не напрасны. Неужели для Фокса они не значат ничего?
Где ты, мистер Фокс? Джемма так ждет, так хочет тебя. Ее желание гремит на всю Вселенную.
Нецелованная, жаждущая, я жду тебя. Снизойди. Смилуйся. Я пустой сосуд вечности.
Эй, Фокс, ты слышишь? Или оглох? Где ты?
Спрятался в своем поднебесье, зарылся в джунглях пентхауза, смотришь теннис по телеку, спрятанному в шелковых зарослях цветов и занавесей? Или спишь бездыханный после вчерашней гулянки, или вообще еще не вернулся.
Ты предатель, Фокс.
— В разрушении нет ни грамма красоты, — раздался позади негромкий голос.
Мистер Фокс!
— Никогда не порти вещи, Джемма. Цени их. Страсти улягутся, а рубцы будут вечно напоминать о черных глубинах твоей натуры. На человеке рана заживает, на вещах — нет. Тебя огорчил мистер Ферст?
— Да.
— Меня он тоже огорчает, но в его руках все финансы и кредиты, поэтому ради меня смирись с ним. Только не стоит подолгу оставаться с ним наедине. Подлая сущность и дурной характер заразны более, чем инфекционная болезнь. А уродство только усиливает опасность. Общество Ферста чревато самыми неожиданными последствиями, Джемма. Посмотри, как свирепо ты набросилась с ножом на этот милый, несчастный столик. Уверен, еще вчера ты и помыслить не могла, что тебя захватит такая черная ярость.
Джемма медленно подняла на шефа сияющие глаза. Своей изысканной, ухоженной рукой мистер Фокс коснулся ее щеки.
— Джемма, — произнес он. — Джемма. Чудесное имя. Я рад, что мы нашли тебя, точнее это сделала мисс Хилари. Она очень внимательна к нам и знает наши нужды. Теперь, будь добра, покорми попугаев, налей им свежей воды. Только
— Со стенографией у меня не очень хорошо.
— Рад слышать это и нисколько не удивлен. Язык — слишком красив, слишком величествен, слишком тонок в своем естественном виде, чтобы деликатная натура могла с легкостью уродовать его, превращая в каракули. На совести мистера Питмана большее преступление перед человечеством, чем на совести Чингис-хана.
— Да, мистер Фокс.
Чингис-хан. Кто такой Чингис-хан?
— Тем не менее, надеюсь, что пишешь ты быстро. Не хочу, чтобы мои слова попусту повисали в воздухе.
— Конечно, мистер Фокс.
— Спасибо, Джемма, прекрасное дитя.
Молниеносно и грациозно он взмыл по кружевной спирали, сверкнув напоследок переливами своего бледно-бежевого костюма, а главное — бриллиантами. Или тем, что выдавалось за бриллианты, но сияло не хуже: галстучной булавкой, кольцом, браслетом, цепочкой, утопавшей в мягких зарослях у него на груди. Неужели это подлинные бриллианты? Да. Конечно. Разумеется.
Мистер Фокс щеголь и франт — во всем великолепии нелепых излишеств.
Как нахмурился бы мистер Хемсли! И доктор, и дантист, и мясник скривились бы. И как они завидовали бы!
Мистер Фокс, ах, мистер Фокс, ты просто дурак, а Джемма любит тебя. Она искала тебя по всему свету — и вот нашла.
На человеке раны заживают, на вещах — нет. Так говорил мистер Фокс — и слукавил. Разве зажила рана Джеммы, нанесенная смертью матери? Джемме было тогда лишь три года, и нежный детский организм в плоть и кровь свою вобрал горе и отчаяние. Несмотря на то, что после похорон старая Мэй взяла маленькую Джемму к себе и отогревала своим старым телом, вдыхая жизнь, отгоняя смерть. Но зажила ли эта рана? Заживает ли рана на теле юной яблоньки, которой привили «опытную» шишковатую грушевую ветвь?
И малышка Джемма не спала в ту ночь, как ни старалась Мэй. Малышка Джемма видела бледное мертвое лицо матери, прижатое снаружи к стеклу, слышала ее молящий, зовущий голос. Но неужели вы думаете, что этому бедному дитя было легче смотреть на еще живую мать, когда та заходилась в кашле, давилась кровью, заплевывала ею умывальник; когда ее лицо ночами отражалось в темном окне, разве не было оно страшным?
Неужели вы думаете, что Джемма жила равнодушная к своему сиротству? Неужели вы думаете, что ее не трогало отсутствие в жизни отца, провинциального актера, этого щедрого на семя мужчину, который орошал собою и закулисные углы, и темные аллеи, и глухие проулки? Он шел по белу свету, и там, где проходил, как цветы весною, вырастали дети. Вырастали, чтобы жить. Или, по крайней мере, выживать.