Северные сказки. Книга 1
Шрифт:
Бывало, поехали сорок братьев отца крестить; у их была сорокапегая кобыла, сорок братьев все на ней выселись, всяк на свою пегину. Они ехали, ехали, пришлось реку переежжать. Через эту реку у их кобыла скочила, да по середка сорвалась (перервалась пополам).
А у их брат был меньшой, а на сметках большой, он кольчо свил, да и кобылу сшил, да и опять поехали. Им привелось по дороге ночевать, а у их огнива не было, огня добыть: они увидели в лесу в избушке огонь, послали большого брата за огнём. Пришол брат к избушке, лежит старик из стены в стену ногами упёр, нос в потолок:
— Дедушко! Подай огню!
— Скажи небылицу дак и подам огню.
— Я, бывало, сорок сажен в день дров насек.
— Это кака небылица, это я на старось насеку.
Взял из спины ремень выкроил, да и в погреб бросил.
Не могли дождатця большого брата, послали среньнёго.
Приходит среньнёй и говорит:
— Дедушко, подай огню.
— Скажи небылицу, дак подам огню.
— Бывало я сорок возов сена в день поставил.
— Это кака небылица, это я на старось поставлю. Взял из спины ремень выкроил, в погреб бросил.
Пошол брат меньшой, который на смеках большой.
— Дедушко, подай огню.
— Скажи небылицу дак подам огню.
— Я, дедушко, услышел: за морем, што там скот дёшов, быков меняют на оводов, мух на коров, телят на комаров. Я наклал три туеса, первой оводов, другой мух, третей комаров и поехал за море и стал минёть этого скота. Наменял этого скота, променял все три туеса. Из-за моря вздумал их переправлять на свою сторону, а провозом стают дорого. Я стал их из-за моря за хвосты метать. Переметал всего скота, оставил сибе семигодовалого быка. Розмахал этого быка, бросил; бросил да не отпустилса, и сам с ним полетел. Выбил этого я скота и наделал кожи. Оттуда я отправилса на небо и из кожи стал обутки шить: всем большим богам по сапогам, малым-то богам сошил всем по котам. А из семигодовалого быка выкроил сибе ремень и стал по этому ремню с неба спускатся; ремень у меня не стал (ремня не хватило). Я штаны те поттыкал, дыму накликал, ужище свил и опеть спускалса и опеть ужища не стало. Посмотрел испод, думал стоит печь, скочил и осел в болото до плеч. Стала утка летать, мне на голову еича садить. Волк узнал, стал ходить, еича ись; я добывал, добывал свою правую руку, пришол волк еича ись, я за хвост и поймался; волк скакал, скакал, меня выдернул, у волка хвост оторвалса. Вот, дедушко, я оттуль и пришол. Ну, какова, дедушко, небылича?
— Хороша, молодец!
И дал дедушко огню и выпустил братьев из погреба. Оттуль поехали они дальше.
20
Небылица
Бывал да живал, на босу ногу топор надевал, трои лыжи за поес затыкал; пошол возле лыко гору драть, увидел озеро на утке сидит; высек я три палки, перву бросил — недобросил, втору бросил — перебросил, третью бросил — попал; утка стрепенулась, а озеро полетело, да на сухой лес село, ну и сказки конец.
21
Небылица
Шол я, стоит избушка; зашол, квашня женщину месит, я и усмехнул, а квашни не пондравилось, она хватит печ из лопаты, хотела ударить; я через штаны скочил, да и порог вырвал, да и убежал.
22
Исповедь
Мужик пришол попу кается и всяки попу грехи сказывал, а поп всё говорит:
— Кайся, кайся, чадо.
— Батюшко! Раз было с вашей дочкой под возом.
— Кайся, кайся, чадо.
— Батюшко! С вашей матушкой было раз, на кроватке у вас.
— Кайся, кайся, чадо.
— Батьшко! Каюсь, каюсь, да и до вас добираюсь.
Поп книгу захлопнул, да и убежал в алтарь.
— У меня-то — тур возьми!
23
Рассказ зырянина[9]
Был у меня вырыной кэбылка; екал я тэркэм, бэркэм, вэрэтейкой; пёреди стоял чёрмковой кус, та из куста рябчик — шор! а кэбылка у меня и фор! я с ей пал, да три пня ребром повыломал, да трои сутки домой кэрэвушкой полз; да дома у меня был своерощеной быгородичка, да я ей кадил, да кадил, да она рычикала, пучикала да и горела.
24
Устьцылёмы над пустозёрами смеются
Когда пустозеры подтягивают невод с семгой к берегу, то тихим голосом твердят:
— Сократи Господи! Сократи Господи! Сократи Господи!..
Когда невод притянут, и матица — мешок на конце невода — быстро вытаскивается на песок, то пустозеры громким голосом и быстро говорят:
– Дай Господи! Подай Господи! На сто, на тысечу, на челой милеон!!!
Рассказом этим устьцылемы хотят показать и хитрость и жадность пустозеров.
25
Зыряне смеются над устьцылёмами[10]
Встречаются два устьцылёма начинается разговор:
— Парфенте-е-й, а Парфенте-е-й!
— Чего-о?
— Куда поеха-ал?
— В Пинегу-у.
— Пошто-ле-е?
— На база-ар.
— Купи мне икону-у.
— Какую-ю?
— А Миколу-у.
— Большу-ле-е?
— С баенну две-ерь.
Рассказчик намеренно растягивает слова на концах, передразнивая устьцылемов, которые говорят очень певуче.
.
26
Год такой
В деревне Усть-Ижмы встречаются два мужика и начинают разговаривать.
— Микулай, а Микулай!
— Чего-о?
— У меня девка-то брюхата-а.
— У меня тоже.
— Нечо не бай, нынче год такой.
4. Носов Алексей Андреевич
Гильфердинг говорит в своей известной статье «Олонецкая губерния и ее народные рапсоды»: «По-видимому, былины укладываются только в таких головах, которые соединяют природный ум и память с порядочностью, необходимою и для практического успеха в жизни»[11]. Дальше Гильфердинг рассказывает, что не раз, по указаниям других, он искал в разных деревнях «такого-то нищего или такого-то кабацкого заседателя», про которых Гильфердингу говорили, что он умеет петь разные истории. «Но нищие по профессии знали только духовные стихи, а пропившиеся в кабаке мудрецы являлись с запасом песен, более или менее разгульных, и анекдотов, более или менее остроумных, но ни один решительно не был рапсодом» (там же). Гильфердинг не встречал былинщика-сказателя пьяницу, а многие сказатели совсем не пьют вино.
Александр Андреевич Носов, сказка которого ниже следует, может, мне кажется, подорвать непреложность мнения Гильфердинга о сказателях, с которыми соглашаются как будто и прочие собиратели-этнографы. А. А. именно известен всем устьцылёмам тем, наличность чего в человеке кажется Гильфердингу несовместимой со знанием былин.
А. А. не только пьет, но в очень большой степени злоупотребляет этим, причем эта слабость превратилась у него в страсть, от которой ему, по-видимому, уже нет спасенья. Только в силу этого обстоятельства А. А. живет очень бедно, всегда нуждается, в его семье разлад. А. А. уже 48 лет от роду, но его только и видишь бесцельно слоняющимся по длинным улицам Устьцыльмы, иногда весьма нетвердым на ногах, часто совсем в неприглядном состоянии. Даже ко мне явился он сам, без всякого зова, в очень мрачном настроении, от, по-видимому, «веселого вчера» и хриплым голосом предложил что-нибудь спеть или рассказать сказку.