Северный крест
Шрифт:
Брилліантовые узоры созвздій неподвижны въ
черномъ, міровомъ бреду, гд всё несется и гд нтъ ничего, что есть.
Земля кружится вокругъ Солнца, мчащагося къ созвздію Геркулеса!
А куда мчится созвздіе Геркулеса?
– Сумасшедшая пляска бездоннаго міра.
Нашъ міръ – Творца ошибка, плохой пріютъ на часъ…
Прологъ
Громъ необорный – въ рань сдую временъ – сотрясалъ небесную твердь, не щадя живота своего, вперяя себя въ твердь земную и яряся безъ мры; сыпались звзды и капли, предловъ не вдая; треволненія множились; яркожалая молнія била нещадно. И Солнце, затмившись, меркло днями, и рушились скалы, глыбы свои роняя во прахъ; море, волнуясь, яростною пною волнъ накатывало себя на брега, словно тщась размолоть, поглотить дрожащую твердь, яростью кипя, злобою судьбы бросало себя на брега, и сушь погребалась волнами; всё колеблемо было Судьбою. Окоемъ, словно Вчности святой необъятность, изошелъ мракомъ священнымъ. Твердь небесная сотрясалася во страх, Критъ трепеталъ, и дрожала Матерь-Земля въ родовыхъ своихъ мукахъ; древа ярилися и порою сгорали до тла; лепестки пламени были зримы…
И надъ просторомъ Земли послышался плачъ – сквозь шумы и громы – на древ: отъ отца и отъ брата сокрытый младенецъ, Криторожденный, возступалъ: въ жизнь; и ею низвергся: въ нее. И слышенъ былъ подъ блеянье козы въ лугахъ разнотравныхъ, овваемыхъ втромъ знойнымъ, сухимъ, предвщавшимъ еще большія, вящія бури, грозы и бды, – гласъ. И гласъ непокорный, несытый, дерзновенный, алчущій власти, начальствовать алчущій, – буйствовалъ, мятежась, будучи скованъ шумомъ окрестнымъ, но вторьемъ раздавался окрестъ: вопреки гневамъ природы. Безсилела злоба стихіи, умолкала, и – ея, не дитяти – гласъ умолкалъ, спокоясь, нмя: словно подавала надежду, милость рождая, потухая, – природа, и изсченье ея затухало; и покой снисходилъ долгожданный. Зыблема рокомъ, отдыхала природа, ободряясь покоемъ, залчивая прободенные свои покровы: несмтныя жертвы дарила – счастливо схороненному младенцу-отцу…
Се – слышно припаденье устъ младенца, мокровласаго, беззащитнйшаго къ щедродарному вымени, жадное въ страсти своей. И Солнце, дотол тьмою словно за руку держимое, зыблемое, – впервые – ярчело. И зиждилось пресуществленіе младенца, отъ отца матерью прячемаго, – въ Громовержца-отца.
Рождался иной близъ Иды-горы, кто ежель удлъ свой иметъ, то удлъ его – повелвать, слдить за порядкомъ божественнымъ и его водворять. Бездны Хаоса глядли въ слпое его лицо. Гордо взиралъ на окрестное божественный юнецъ.
День возставалъ ото сна, и множились тни. Дитя тайнорожденное улыбалося новому дню, играясь съ куретами, его забавляющими плясками, Великой Матери слугами, которые, случись дитят всплакнуть, бряцали шеломами да щитами: таково было козы повелнье, нянчившей юнаго бога, милостью чуда оставшагося въ живыхъ, матерью отъ отца спасеннаго: отца, вдающаго судьбу свою и потому страшащагося разящаго превосходства сына, что долженъ родиться; судьбы избгнуть тщился отецъ, пожирая дитятъ своихъ, ужаснйшій, свирепйшій, кровоалчный. Когда – незадолго до сего – рождалося дитя – куреты подняли шумъ небывалый, всеоглушающій, безмерномощный, дабы заглушить крики бога рождающагося, отводя отъ него гибель грозящую: быть заживо пожраннымъ собственнымъ отцомъ и найти смерть во чрев отчемъ; нын въ толикомъ шум нужды не было: избгнувъ Судьбы, взрослло дитя и плакало всё рже. Но дитят много, много поздне суждено быть низверженнымъ сыномъ своимъ, какъ низвергнетъ и самое дитя – отца своего: и дитя, и отецъ его, и отецъ отца – вс низвержены собственными же сынами. Коза была повзрослвшимъ премного одарена: служившаго до самой ея кончины пса златого въ даръ ей принесъ ею вскормленный, ею спасенный; посл смерти своей будетъ вознесена она на небо, претворившись въ звзду, рогъ ея претворится въ рогъ изобилія, а шкура – въ эгиду: обтянутый ею щитъ поможетъ еще юному богу посл въ сечахъ съ титанами, щитъ, изъ-за котораго нарекутъ люди ея обладателя Эгіохомъ: Эгидодержцемъ.
Въ тотъ достопамятный день – когда рождалося дитя – не свтъ явилъ себя тьмою, но тьма – свтомъ.
Часть I
Картины изъ жизни позднеминойскаго Крита. Къ исторіи одного заката
Островъ есть Критъ посреди виноцвтнаго моря, прекрасный,
Тучный, отвсюду объятый водами, людьми изобильный;
Тамъ девяносто они городовъ населяютъ великихъ.
Разные слышатся тамъ языки: тамъ находишь ахеянъ
Съ первоплеменной породой воинственныхъ критянъ; кидоны
Тамъ обитаютъ, дорійцы кудрявые, племя пеласговъ,
Въ город Кносс живущихъ. Миносъ управлялъ имъ въ то время,
Въ девятилтіе разъ общаясь съ великимъ Зевесомъ…
Миы ловятъ боговъ, какъ сти – рыбу. Люди плохіе рыбаки: боги уходятъ отъ нихъ. Но и пустой миъ всё еще пахнетъ Богомъ, какъ пустая сть – рыбою.
Средиземное море, связующее три части свта, Европу, Азію, Африку, есть въ самомъ дл середина, сердце земли. Въ немолчномъ ропот волнъ его бьется сердце человчества. Вка и народы, тснясь, обступаютъ его, окружаютъ круговою пляскою, какъ хоръ Нереидъ, и пнится «темно-лиловая соль» его, какъ амброзія въ чаш боговъ. Если провести дв линіи, одну отъ Мемфиса до Константинополя, другую – отъ Вавилона до Рима, то получается крестъ, какъ бы тнь Креста Голгоскаго. Всемірная исторія и совершается подъ этимъ крестнымъ знаменіемъ.
Глава 1. Ира, или критское свиданіе
Ира, два пришлая, свободная двушка критская, родомъ изъ дикаго народа, впослдствіи ставшаго всмъ извстными греками, изъ Ахейской земли, многогорной и юной, суровой, шла по лугамъ критскимъ, по неогляднымъ «землямъ добрыхъ» (какъ тогда говорили о Крит сами критяне, которые, впрочемъ, всегда лгутъ, какъ увряетъ насъ Эпименидъ-старецъ), погруженная въ печали, нжно-опаленная дыханьемъ Іюлія Іюньевича, и грустно было лицо ея; втеръ разввалъ непокорно-вьющіяся, роскошно-густыя ея кудри, подобныя шерсти лучшаго барана изъ царской кошары; огромные, льдяные, но вмст съ тмъ и внемлющіе всему глаза ея были словно по-куриному широко отверсты; они уже не удивлялись всему что ни есть, но были они еще полны желаній и мечтъ: о жизни новой. День былъ прекрасенъ, божественъ: воля, раздолье! – Безмятежный Критъ, обитель красы юга; покой безмолвный – какъ пустыня. О, эт золотящіяся, точно колышемая нива, критскія дали, овваемыя поцлуями природы: морскими втрами, безсмертно-юными и вчно-свжими, – чаекъ лётъ да мрное торжественно-величавое пнье неумолимаго моря – любимйшая изъ псенъ Солнца; того и гляди – заслушается сей пснею не устающее вседневно бросать прямые лучи, свтящее въ полною силу Свтило, и безъ того предолго гостящее на небосвод въ безконечно-яркіе т дни, – да забудетъ вовремя окунуться за окоемъ, гд ширь небесная сливается съ ширью земною…О, это небо: не небо, но безкрайняя пустыня неба; воленъ аэръ на Крит и широка душа. На тверди небесной ни облачка, полною грудью дышало всё живое, а луга упирались въ бросавшіе длинныя, властныя тни дерева да кусты, полные дивной тайны и нги: оливковые да виноградные, о коихъ знавали и въ ту пору по всему Средиземноморью; были т не всегда нжно цлуемыя втрами дерева подлинными царями да царицами Солнцемъ обильнаго Крита. Золото листвы ихъ слпило глаза, и были листья ихъ – какъ луны. Вдали виднлся и кипарисъ: священное древо. Луговыя благоуханія обволакивали всё боле и боле хмелвшую Иру, купавшуюся въ нихъ подобно птиц, разскающей, ржущей эиръ въ жест восторга. Подобно тому какъ гады морскіе рзали твердь водную, ласточки, рзвясь, темными вздрагивающими крестами безпорядочно прорзали, словно купаясь въ мрющихъ аэрахъ, необъятную твердь небесную, то нисходя до самой тверди земной, то уносясь въ безпредльныя выси, къ ндрамъ небесъ. Исполненныя визгливаго восторга созданія природы вносили иное измренье къ видамъ критскимъ, обогащая ихъ не только молніеносною хаотичностью движеній, но и своими криками. Была зрима и одиноко зависшая въ аэрахъ нкая хищная птица, медленно кружащая вкругъ точки незримой, мняющей, однако, мстоположеніе свое въ пространств. Но вотъ уже и она скрылась изъ виду, пропала въ безконечности небесъ – мрный взмахъ крыла подымалъ её всё выше. – Всюду біеніе жизни, и всё зыблемо въ зыбь: полнотою жизни. Вотъ откуда ліетъ себя воля критская, вотъ сердце Крита; пусть говорятъ, державный Кноссъ – сердце его: стоитъ лишь взглянуть на пространства сiи, чтобы отдать и свое сердце подлинному сердцу Крита.
Но лишь отршившійся отъ чувственнаго возмогъ бы осознать: за вншнею безбрежною безпорядочностью природы скрывается внутренняя ея мрность, которую можно принимать, её познавая или же въ ней растворяясь, а можно – ея отвращаться, ею тяготясь. Поверхъ поверхности – красокъ и формъ – таилися смыслы, слагающіе сущность. И мрность была однимъ изъ нихъ. – Природа молилась создавшему: пньемъ птицъ, игривымъ втромъ, шумомъ волнъ морскихъ, шелестомъ листьевъ, теченьемъ рдкихъ облакъ.
<