Северный крест
Шрифт:
– Поцловала когда-то: въ щеку. Ахъ, какъ была я несмышлена.
Таковъ былъ Евинъ родъ на земляхъ добрыхъ.
Малой же, сильно запыхавшись отъ бга, направлялся во Дворецъ, во святая святыхъ Крита, гд уже нсколько лтъ служилъ писцомъ. Чертогъ, отбрасывающій пугающую предлинную тнь, многоколонный, пробуждался ото сна. Писецъ приближался ко мрющему Дворцу-великану, свтлокаменному, крепкостенному, близною равному снгамъ и льдамъ горы Иды, страшащему, и всё не могъ привыкнуть – видвши его сотни разъ за жизнь; Малому онъ казался не только и не столько безмрно-чуждымъ, иноприроднымъ, но: не выросшимъ изъ земли, отъ вка и до вка доброй земли (такъ учили матери и бабки), но словно низвергшимся, обрушившимся съ чуждаго неба: въ ея лоно. Дворецъ представалъ: чудищемъ, хотя и распростертымъ, но живымъ и высившимся: до неба. И во внутрь чудища – не черезъ пасть – главный входъ, но черезъ иныя его отверстія – черный входъ – предстояло проникнуть Малому по долгу службы. Потоки свта встртили Малого: стны предстали: стною свта. Свты хлестали, били, царапали, сжигали глаза; Дворецъ пилъ изъ сердца Малого, его проницая и пронзая, приближавшагося всё ближе и ближе къ черному входу во Дворецъ; по мр приближенія всё боле малымъ казался себ Малой: словно сжимался онъ, а чудище – ширилось; входъ – знакомая темная деревянная дверь, съ ручкой-букраніемъ, спиралевидными орнаментами и рогами посвященія вкругъ двери – разрастался, всё остальное – терялось. Ароматы сладостно-тяжелыхъ куреній встртили Малого, гнетущее бросилось въ сердце: слзало, какъ со зми, свое, живое свое – и заступало казенное, чуждое, враждебное. Вскор вступишь: въ утробу чудища, – и будешь охваченъ: и убранствомъ полутемныхъ залъ, что плняли сердце полутемнотами, и прохладою, и камнемъ, и прорастающими живыми лугами фресками, небывалыми, самыми живыми на свт, и присутствіемъ Самого (который казался Малому Быкомъ красноярымъ) гд-то поблизости, – и еще долго не вернешься: къ себ самому, въ свое, въ живое свое; войдешь въ чудище, всеохватное, всеобъемлющее, всепожирающее, – и забудешь обо всёмъ на свт, о себ, день претворится въ ночь, а ночь – въ день. – Какъ быкъ, влекомый на закланіе, какъ рабъ, влачащій ярмо, не шелъ и пришелъ Малой во дворецъ, но именно дворецъ призвалъ его къ себ, притянулъ, незримою десницею ритмично-мрно подергивая поводокъ (столь же незримый, какъ и десница).
Но вотъ увидалъ онъ знакомаго привратника, изъ числа покоренныхъ въ недавнемъ крито-египетскомъ набг на востокъ Средиземья, родомъ изъ земель восточныхъ. Онъ, поздоровавшись съ Малымъ, спросилъ о его жить-быть и, не дожидаясь отвта, испросилъ:
– Всё за нею бгаешь? Къ сердцу прилипла пуще всего прочаго?
– Да: средь насъ богиня, живая…Ира…по милости своей постила сердце мое своею красой…
– Скверно, боле чмъ скверно. Брось, – сказалъ его знакомецъ, – два какъ два; и желанья – всмъ извстныя – девьи. Да, два двой, а не диво. Ишь прилпился къ ней!
– А я говорю: диво, – сердито отвтствовалъ Малой. – Она одна такая, нтъ иныхъ, окромя нея.
– Эхъ угодно теб…вдь уже чинъ чиномъ бытуешь, а всё бгаешь. Не поймешь васъ, критскихъ.
– Да нтъ мн жизни безъ нея! Какъ ни служить ей, ежли она душу сперва опалила, а посл и зажгла! Ты словно дался диву – ужель не любилъ ты – да такъ, чтобъ жизнь вся горечью черною обернулася; а посл, посл горечи, вдругъ, ни съ того ни съ сего – мдью всепронзающею – свтъ, да такой свтъ, какого, можетъ, и никто не видывалъ: какъ Солнце – она.
– Такъ – не любилъ.
– Значитъ, не любилъ ты вовсе, ибо любовь подлинная – всегда такова.
– Да нтъ же! Ты меня послухай: забудь её въ сердц своемъ и ум.
– Пустое совтуешь: я тебя скоре забуду, оса тебя укуси, и, можетъ, скоре царя позабуду, чмъ Её. Её!
– Съ ума ты сошелъ? Помереть хочешь! Двка всь разумъ отбила теб.
Малой сжалъ было кулаки, въ ум полетлъ уже было съ кулаками на стражника, а на дл вдругъ дернулся, почуявъ сперва взглядъ Быка Краснояраго, всегрознаго царя, – не созади, или впереди, или сбоку, но – словно отовсюду; а посл – и страшное его дыханье, горячее, злое и мрное, словно біеніе сердца чудовищнаго исполина. И тихо добавилъ, глядя не на стражника, а куда-то внизъ: «И знаться теперь съ тобою не желаю!».
Издали виднлся одиноко стоящій старый домъ съ дверью растворенной. Ира подошла къ нему (то былъ домъ знахарки, вдающей травы), увидала послднюю, бабу статную, добрую, въ плать до пола; та ей молвила:
– А, пришла! Тебя заждалась. Мазь теб сотворила многомощну, чудодйственну, по обычаю древнему; предолго для того священнодйствовала по завтамъ матерей.
– Ой, спасибо теб, кормилица!
– За спасибо сытъ не будешь.
– Мати, принесла: пряности восточныя, какъ ты просила давеча. Дурачокъ мой привезъ. Вотъ и он! – сказала Ира и передала знахарк засаленную сумку – некритской работы – туго стянутую кверху, однако всё жъ источающую ароматы, на Крит извстные разв что во Дворц. Лицо знахарки рзко выразило удивленіе, но, столь же рзко подавивъ его, она расплылась въ по-критски доброй улыбк.
– Ты послухай, какъ сотворила её. Я пару дней тому назадъ раба отправила во поля во далекія – съ порученьемъ. Долго-долго траву-мураву осматривалъ онъ, ища что надобно: скудно небо дождьми нынче. Крины собралъ онъ рдкіе-прередкіе, блые да синіе – мелкіе, видомъ пречистые, цвтутъ недолго, но благоуханье источаютъ великое; да одинъ цвточекъ червленый; звать его берегунъ-трава, растетъ въ эту пору подъ деревцемъ однимъ лишь (его еще упомнить надобно); цвтъ – аки зорька румяная; ростомъ малъ, да пахнетъ какъ – словами не опишешь. Безъ берегунъ-травы мазь въ диво не претворится; а остальные крины ненадобны и даже вредны для сего. Повезло теб, что цвлъ онъ въ сіи дни. Собрала я траву-мураву воедино; въ рукахъ вертла – ажъ горяча стала; посл рзала; потомъ сушила; истолкла въ порошокъ и съ масломъ оливковымъ смшала; перо птицы черной добавила, въ пыль загодя обращенную. А въ окончаніе горсть землицы святой къ сему прибавила, смшавши всё воедино: землицы, по коей Самъ царь нашъ батюшка Имато ходить изволилъ съ годъ назадъ. А когда мазь варилась, творила я заклинанія. Такъ и мазь цлебна родилася: незримая, но многомощная въ своей сил, потому – врь мн! – угаснетъ его нежеланье.
– Мати, экъ ты постаралася заради мя!
– Благодари, ежли вспоможетъ въ дл любовномъ, ежли боль изъ сердца изгонитъ.
– Кабы вышло-то! – Люблю Касату пуще жизни своей, пуще Солнышка святого.
– Коли любиши – мажь перси свои.
Ира, раздвшись, покрывала густымъ слоемъ нсколько блдныя свои перси; мазь хотя и источала густое, терпкое благоуханіе, цвточное, дурманящее, жгла плоть, но жгла её для плоти ея, а знахарка тмъ временемъ приговаривала: «Цвты, вы – начало всего, цль и смыслъ земли, лучистые, легкіе, благоуханные. Цвты, вы – начало всего, цль и смыслъ земли, блые, чистые, нжные. Цвты, вы – начало всего, цль и смыслъ земли, живые, пышные, свжіе». Также она произносила и неудобь-произносимыя заклятья.
– Всего надобно три раза помазать; какъ подсохнетъ – смой, а смывши – еще два разка обмажься – по обычаю по старинному, – напутствовала знахарка.
– Благодарствую, Мати.
– Но ты не серчай, ежли не поможетъ: ибо ворожишь сердце Самого – а не обычнаго мужа.
– Миръ дому сему.
И обернулася, выходя изъ дому, направо, отвсивъ два глубокихъ поклона (два критскихъ книксена sui generis), какъ то и подобало по древнимъ критскимъ обычаямъ – въ случа глубокой благодарности и оказанія чести, если не высшей, то всё жъ немалой и сверхъ мры положенной для знахарки: ибо рчь шла о толикомъ дл – о приворот на любовь не простого смертнаго, даже не мужа знатнаго, но Самого, высшаго слуги Отца всего, какъ порою называли критяне своего правителя.
Вковчный Критъ полонъ былъ жизни: отживая долгій свой вкъ. И былъ онъ искреннимъ въ своей страсти къ жизни (со всми ея радостями и бдами), сдой, словно самое Время. Но чрезъ сковавшую его суету проглядывало уже огромнымъ блымъ глазомъ безвременье, что подпирало собою Критъ.
Таковъ былъ незамысловатый народный срзъ бытія тогдашняго Крита. Не измняли ему ни жизненность (и женственность) со всею ея то бурною, то сладостно-сладострастно-умиротворенною многоликостью, ни незатйливость и простота, доходящая порою то до варварски-примитивныхъ низинъ, діонисійскихъ по преимуществу, но безъ самого преимущества, то до пошлости (для человка поздней культуры), то до заурядности, но не теряющая отъ того въ цн (для большихъ любителей жизни); цльность, монолитность, спаянность минойскаго Крита являли себя; но то была не русскія цльность, монолитность, спаянность, чреватыя часто, слишкомъ часто угловатостью, неловкостью, презрніемъ къ манерамъ, жесту, приличіямъ (словомъ: ко всему вншнему), но, скоре, испанскія: черно-красныя, гордыя, вспненныя, какъ выя быка, борющагося съ тореро, огненно-чувственныя, багрянопылающія, но плоскія, лишенныя глубины и иныхъ измреній, о коихъ, однако, вдали на Руси. Съ Русью, однако, сближали: игра, борьба и порою соединенье противуположностей – черта, свойственная только минойской и русской культурамъ: такъ, критяне при любви къ Природ всегда её неосознанно боялись; добро соединялось со зломъ, душевность – съ ксенофобіей, а благостность и миролюбіе – съ жестокостью и агрессивностью. Цльность, далекая, впрочемъ, отъ синтеза, на коемъ и шва не найдешь, и отъ безоблачной гармоніи (вопреки всмъ усиліямъ критянъ выставить дло инако), однако, по-своему достигались на Крит замалчиваніемъ и табуированіемъ мрачной, діонисической, ночной, трагической стороны бытія не только въ критскомъ искусств, прельщающемъ и очаровывающемъ, – съ безпримрнымъ его динамизмомъ (великое « » читалось съ фресокъ и не только съ фресокъ), безуміемъ цвтовъ, шкваломъ и бурею красокъ, съ его женственностью, мажорною тональностью, вчной веселостью, беззаботностью, эйфоріей, носящей часто, слишкомъ часто экстатическій характеръ, съ мрною его волнообразностью, волнообразно-спиралевидной лавиною движенья, любовью къ динамик и страхомъ предъ статикою, – но и въ критскомъ бытіи. – Словомъ, на Крит подражаніемъ Природ, природностью и ея прославленіемъ зачиналась цльность и преодолвалась раздвоенность, но лишь съ одной стороны и лишь отчасти; въ то время какъ на Руси отношеніе къ Природ было дисгармонически-двоякимъ, гд противуположности не примирялись, не сливались воедино, но являли себя несліянно и враждебно, конфликтуя: коса находила на камень; Природа мыслилась и какъ богъ, и какъ дьяволъ, единовременно и какъ добро, и какъ зло: не въ этомъ ли корень русскихъ глубинъ? Такъ, напримръ, личности, подобныя Ивану Грозному, столь разрывающіеся въ своей – искренней – двоякости, на Крит были попросту невозможны – ни среди правителей, ни среди всхъ прочихъ сословій. Тому причиною была раздвоенность не только исторической судьбы Руси и сердца ея, не только попытка искоренить – христіанствомъ – язычество, но уже и раздвоенность самого историческаго христіанства, въ коемъ – дисгармонически – уживались космическое и акосмическое, старые мхи и мхи новые, ветхозавтное и новозавтное, законническое и вселенское.
Критская же цльность немалою цною достигалась, ибо не только и не столько требовала она великаго напряженія всхъ силъ: рождалась она одною перевернутостью души, одною вивисекціей и духовною кастраціей мужского бытія, активнаго и творческаго начала, однимъ раствореніемъ Личности (Я) въ коллектив (Мы). Цльность та была на дл хожденіемъ по канату: надъ бездною; или же: смертельно-опаснымъ полетомъ надъ быкомъ: таврокатапсіей, – словомъ, равновсіемъ прехрупкимъ.
Высот критскаго искусства и критскаго бытія въ его цломъ, однако, способствовали: мирный характеръ Крита, удаленность его не только отъ земель бурныхъ и мятежащихся, но и отъ культуръ прочихъ, ширь, богатство и размахъ самого острова, наконецъ, нравы самой критской знати. Здсь всё было ажурно, изящно вплоть до изнженности, блаженно-легко-паряще, преходяще, волнообразно: ничего отъ восточной тяжеловсной монолитности и монументальности, неподвижно-застывшей и давящей. Критское искусство, искусство не греческое и не антигреческое, но догреческое и благодаря тому внегреческое, если и азіатское, то азіатское на свой ладъ, протоевропейское, праэлиннское, материнское par excellence, поздне влившееся, однако, въ греческое и ставшее материнской частью его, есть пареніе въ мір милостью міра, искусство русское – пареніе надъ міромъ милостью надмирнаго: критское обожествляетъ преходящее, дольнее, въ преходящемъ видящее непреходящее, русское же обожествляетъ непреходящее, горнее.