Северный крест

Альманах

– Что, небось обидла тебя какая? Что, душу ранила? Ну, и подломъ тогда. А почто притекъ на земли наши?

Акай, къ всеобщему удивленію, помолчалъ и молвилъ:

– Коли вс подъ женками будемъ, безначаліе не родимъ, тако и будемъ влачить убогое свое житье-бытье, гладомъ моримы, поборомъ тснимы. Не бывать тогда правд на земл критской! Въ иныхъ сторонахъ люди говорятъ: всё отъ боговъ, окромя двъ. Ты, ты и ты – вы вс! – женаты на Боли…нтъ, что говорю я? Вы замужемъ за Ней; съ могилою обвнчаны вы!

– А гд жъ ты такого на Крит найдешь?

– На Крит, видать, нигд. Для безначалія, для жизни сытой надобенъ намъ иноплеменникъ по рожденію, но живущій на Крит давно, безженный и безсемейственный. Съ сердцемъ мднымъ да самъ себ голова. Намъ надобенъ тотъ, у кого воля – мдная, ризы – блыя, а рчи – огневыя. Только такой гожъ для дла сего.

– Да, лихой ты, Акай, человкъ, лихой, да…мужикъ ты ядреной, не видалъ такихъ на земляхъ нашихъ; сразу видать, что самъ ты не мстной, дальной, – сказалъ старецъ.

– Я, братья, родомъ издалече, человкъ я вольной и гд только не бывалъ: и въ земляхъ сверныхъ, дикихъ, и въ южныхъ пустошахъ.

– Да, порядку въ насъ, бородатыхъ, не будетъ, даже ежели сплотимся, – сказалъ въ свою очередь младой.

– Да и не сплотимся сами.

– Братья, о семъ глаголы глаголать надобно не посередь торжища, да и охали день до вечера, а поужинать нечего, – предложилъ Акай.

– То врно!

– Однорукая должна мн еще полбочки вина неразбавленнаго, крпкаго, да сндь. Слово долгое нынче не дозволено: то не ко времени.

Глаза обоихъ слушавшихъ загорлися блескомъ жаднымъ.

– Ей, добредемъ, братъ, до избы до распивочной! Ободримся, горести утолимъ – въ вин! Пить намъ – дло любое. Испьемъ винца! – сказалъ младой.

– Бражничать – дло нынь святое, а тревоги унесетъ съ собою молитва, – сказалъ старецъ.

– Поспшайте за мной! – сказалъ Акай.

Шли они мимо ямъ помойныхъ, полныхъ смрада, гд также были мясо гнилое, кости – рыбьи и зврьи – и нсколько человческихъ труповъ. Шли вмст, а каждый думалъ о своемъ. По дорог мужики увидали колесо – новшество для тхъ временъ! – и еще долго толковали, додетъ ли оно до Феста; Акай окончилъ бесду ту словами: «Сидя на колес, гляди подъ колесо!». Старецъ сказалъ ему:

– По глазамъ вижу: большая у тебя судьба. А у насъ малая.

Не прошло и пятой доли часа, и миновали они смрадъ да трупный духъ и оказалися возл питейнаго заведенія, коимъ завдовала Однорукая – страшная и крайне неопрятная старуха, глазющая окрестъ подслповатыми глазами, извергающая въ міръ недовольство и презрніе.

Заведеніе знавало лучшіе свои дни: было оно тогда любимо не только мстнымъ сбродомъ, но и съ иныхъ поръ также и крестьянами, ремесленниками, длившими тогда участь свою съ горчайшею участью рабовъ, или купленныхъ за злато, какъ было принято выражаться. Въ дни столь горькіе чернь предпочитала питіе снди, помышляя, что лучше ужъ – коли есть нечего – быть пьяну въ стельку, нежели быть трезвымъ и голоднымъ; чернь отдавала послднее, пропивалась до рубахи до послдней, дабы забыться отъ черныхъ своихъ юдолей въ мрачномъ семъ мстечк, теряя остатки и останки себя, погружаясь въ лоно Себи: забывалась въ пьяно-плотяномъ угар.

Въ кабак томъ изукрашенная спиралевидными мотивами дверь (ручка двери, какъ и многія иныя критскія ручки, была въ вид букранія: дабы открыть её, надобно было дернуть кольцо, продтое межъ глазъ быка) всегда была открыта. Полнымъ было заведеніе. Но даже будучи полнымъ, находило оно пристанище для страждущаго. Въ ходу былъ натуральный обмнъ: пришедшій отдавалъ медъ, виноградъ, скотъ, украшенія (что, впрочемъ, бывало рдко) взамнъ получая столько дикаго и грубаго вина (вдобавокъ съ настоями нкихъ травъ, извстныхъ только хозяйк), чтобы заснуть и въ – иныхъ случаяхъ – не проснуться бол. Потому завсегдатаевъ было мало: многіе приходили въ распивочную избу и тамъ же навкъ и оставались: пройдя вдоль и поперекъ вс лабиринты страданій, находили они тамъ вчное свое пристанище.

Вечерами и ночами возл питейнаго дома свтился блесо-синеватымъ коптящимъ пламенемъ фонарь – лампа, горвшая отъ грязнаго масла. Темныя, темныя дла вершилися не только близъ мста сего, но и внутри заведенія: пьяныя драки, убійства, случавшіяся частію отъ пьяныхъ дракъ, частію по вол старухи (ежель то ей было выгодно), и тогда она подмшивала въ вино яды, незамтные во вкус вина (да и кто смаковалъ ея вино: не за тмъ его пили).

Фонарь едва ль разсивалъ мраки окрестные. Три брата по несчастью приблизились къ двери и не стучавши вошли. Гоготъ обрушился на нихъ, и блеянье скота, и лай собачій, и кудахтанье куръ; смрадомъ и козлинымъ духомъ дышалъ воздухъ внутри; и были смрадны и козлины разговоры сидвшихъ – и завсегдатаевъ (таковыхъ и нын было мало), и новоприбывшихъ. На заплеванномъ полу лежали тла, и одному богу (неизвстно, правда, какому) было извстно, живы ли были лежавшіе; въ углу дрались, во хмелю будучи, но неохотно, вяло, безъ страсти; буйныя фигуры не виднлись; въ другомъ углу сидлъ-лежалъ одинъ – свинья-свиньей – судьбу кляня: вино то – зелье презлое – валило съ ногъ любого; въ третьемъ углу тнь рвала на себ одежду, стеная. Иные имли такое выраженіе лица, что дай имъ, скажемъ, кочергу, убили бы на мст – и давшаго, и иного любого. Иные пли козломъ, иные – козла драли; иные – съ козлиными бородками – служили за козла на конюшн; иные были козлоноги; иные – встали козломъ и такъ и стояли; иные – глядли бычкомъ, а были и настолько опьянвшіе, что и пили бычкомъ; но, безъ сомнній, вс неказистые и думать не думали о козлятин, ибо и сниться она имъ престала.

Никто не оглянулся на пришедшихъ. Акай, свши, спросилъ вина у Однорукой, сперва сдлавшей видъ, что не понимаетъ его (что означало: она-де не помнитъ о своемъ долг, или плат Акая). Въ отместку онъ схватилъ её за перси, но вскор отпустилъ, получивъ пощечину, развеселившую его.

Затхлый воздухъ пьянилъ: безъ вина. Курилися травы, дурманя голову. Козлогласили козлодеры, но ничто не козлилось. Горлъ огонь и собою готовилъ кушанья, о коихъ стоило бы умолчать: изъ свжаго были только кошки да псы…

– Хозяйка, еще вина! Еще, чортъ бы тебя побралъ! – крикнулъ нкій пьяный мужъ.

– Будетъ съ васъ, – кряхтя отвтила старуха.

– Ты, однакожъ, подойди. Не лайся, дура.

– Ладно, ладно. Чего случилося, что не такъ?

Съ улыбкою торжествующей указалъ мужъ напечатлнье на десниц, знакъ того, что онъ одинъ изъ братьевъ критскихъ, что означало: онъ человкъ военный, служивый, и можетъ длать съ нею всё что пожелаетъ. Поблднла Однорукая. Думала: пропала. Сдлала поклонъ и спросила, чмъ могла бы быть полезна. Служивый отвтилъ:

– Дло твое самовольное и недоброе…ты…вино-то отравное! Ты почто работниковъ изводишь, губишь, дрянь?

– Такъ я жъ кого неволю-то, отецъ мой: сами идутъ!

– То врно. Но наживаешься ты (и я вдаю размры наживы твоей) на гор людскомъ. Гляди – самой богатой стала изъ люда.

– Богатые, они въ трахтиры ходютъ, почему бднякамъ не имть кабакъ? Солнце, оно для всхъ свтитъ: и для богатыхъ, и для нищихъ.

– Мн твои козы да куры съ грошовыми браслетами ненадобны – родомъ изъ этой блошницы: я видлъ твою дочь давеча. Смекаешь, паскуда?