Северный крест
Шрифт:
И всё жъ первооснова, ядро минойскаго бытія, которое красною нитью пройдетъ черезъ всь европейскій духъ вплоть до вка сего, – преклоненіе предъ женщиною, явленное: сперва матріархатомъ – въ минойскомъ Крит, равноправіемъ – въ классической Греціи, культомъ прекрасной дамы – въ Средніе вка, феминизмомъ, доходящимъ до матріархата, – нын: матріархата, коимъ всё зачиналось и, заченшись, началось. И коимъ всё оканчивается.
Довольная, предвкушающая успхъ, заглушившій бы ноющую ея ненасытимость, извчную ея спутницу, которой всего всегда мало и всегда хочется большаго (да такъ – что о счастіи говорить не приходится), рожденную дерзосердіемъ, которое, въ свою очередь, рождено плотяностью, ибо плотяность всегда рождаетъ дерзосердіе, дерзновеніе недолжное, или же – смиряетъ, ввергая во прахъ душу, и самая душа тогда – прахъ; а причастность духу, напротивъ, рождаетъ дерзновеніе, – Ира отправилась къ морю; сливалась она воедино: съ природою, – пія изъ переполненной чаши ея; хмелла – словно только появившаяся на свтъ Ева, впервые созерцающая райскія кущи; роскошь красокъ туманила взоръ Иры; безмолвіе природы оглушало подобно молоту; оввали её втры морскіе, нжные и юные – словно въ первый день творенія, – разввая ея волосы, золотящіеся Солнцемъ, южнымъ и ненасытимымъ, и одаривая свжестью и прохладою, желанной и алкаемой; ощущала себя: если и не Великою Матерью, то всё жъ ея родственницею. Долго и надменно-гордо взирала Ира на уходившее за окоемъ безбрежное немолчношумящее море, лазурное, тихое, мрное: дыша весною. Природа пребывала въ радованіи и ликованіи, славя создавшаго: всякой отъ мала до велика распростертой по бытію тварью. Что за день! Не день, а праздникъ!
Вдругъ Ира замерла, и глаза ея расширились. Долго вглядывалась вдаль два. Виднлось: разсченье глади морской. Се – чудо: быкъ, блистающій златомъ, паче Солнца ярчайшій, бшеный въ сил своей; съ рогами, подобными опрокинутому на спину мсяцу; съ очами, кровью налитыми. А на нёмъ – нкая два, крпко державшаяся за мсяцъ-рога. Движились они съ обтеченьемъ несказаннымъ: словно дельфинъ разскалъ быкъ морскую твердь, её ржа на дв неравныя части. Щурилась Ира, созерцая дотол невиданное. Играли дельфины на мор, віясь близъ быка и двы. Два та, что была близъ быка, уже сознавала, и сомнній въ ней не было: то не простой быкъ, но богъ-въ-вид-быка; страхъ уступалъ мсто почтенію и томленію сладкому: всё мене жалла о похищеніи, всё боле забывала о родныхъ земляхъ, о лугахъ разнотравныхъ, о подругахъ, о томъ, какъ рзвилися он на брегу, собирая цвты и кружась хороводомъ; съ успокоеніемъ прижалась она къ многомощной его вы; онъ повернулъ къ ней свою голову; въ очахъ его не было ни безумья, ни ярости нын – была его то уловка; странно, но вовсе не страшно было видть мудрость въ глазахъ быка; сладость наполняла сердце ея. Приближалася къ брегу чета; твари морскія поотстали, не въ силахъ стязаться съ мощью божественнаго быка. «Какъ нарицаютъ прелестный сей островъ, иль то не островъ? Но ежели не островъ, то брегъ сей не египетскій брегъ: онъ иной – пологій, безгорный, съ камышами и тутъ, и тамъ!» – думалось дв. Два вспоминала недавній свой сонъ; если ране казался онъ вщимъ, то нынче сталъ таковымъ: во сн нкогда Азія, родина ея, земли родныя, явленныя въ вид жены, стязалася съ иною, что собою являла земли къ западу; об боролись за нее, за дву-Европу, пока не одолла та, безымянная, вторая; мрачнымъ казался, бдственнымъ, тотъ сонъ; нын казался онъ благовстіемъ, судьбою златоносною, лазурью…На лазурь небесъ, сливавшуюся съ лазурью морскою, глядла два; благостнымъ было лицо ея, и радовалось сердце ея: вдыхала два весну.
Пристала къ брегу и выбралась на сушу чета. Два оглядлась, на мигъ отвернувшись отъ звря, словно опасаясь его брызгъ: зврь отряхивался отъ влаги морской. Былъ быкъ – и нтъ быка. Юноша, сердцамъ всхъ двъ милый, простиралъ руц къ Солнцу, широкоплечій, безбрадый, благоуханіе неземное источающій. Два словно сама – но потерявъ себя – подошла къ нему, бросилась въ могучія его объятья, зыблема страстью, необорной, всесильной. Юношей теперь явилъ себя быкъ, какъ подобало то случаю. Вскор возлегли подъ тни платана, сопрягшись. Быкъ златорогій, губитель непорочности девьей, ненасытный во страсти, претворялъ её: изъ двы въ жену. Кровь обягряла окрестный песокъ. Истаивала двственность двы: въ огняхъ лучезарныхъ: въ лабиринтахъ страстей. Подъ тнью платана сочетались любовью неспшно, пылая оба любовью… И зачинали тройню, плодъ любви бога и смертной, впослдствіи столь богатую славой, что никто, чья нога ни ступала по Криту, не могъ и не можетъ соперничать въ ея обиліи съ тройней, тогда зачинавшейся.
Ира глядла съ завистью, неотрывно взирая на платанову тнь, пронзаемую свтомъ юнаго мужа-быка; два ея пальца – внимая покою, тиши, внимая зову сердечному – сложилися воедино и потянулися къ лону невольно… Губы ея не то причмокивали, не то двигались, словно она нчто жевала; на лиц ея былъ восторгъ, но всё же зависть, ничмъ не прикрытая зависть просачивалась обликомъ ея. Глаза ея порою закатывались. – Таково было экстатическое ея самоуслажденіе. Наврное, спроси ее объ ея имени – и его бы не вспомнила въ толикій часъ. – Скакала похоть ея молодцомъ, приговаривая, маня и похваляясь да подмигивая.
Богъ, жадный до власти и до плоти женской, могущій себя претворить не только въ быка, но и въ дождь золотой, и въ громы и молніи, и въ лебедя, и въ змія – дабы добиться алкаемаго, – ввечеру разставался съ нею. Ей подарилъ онъ пса Лайлапа, отъ котораго никто и ничто не можетъ скрыться, убжать, избгнувъ страшной его пасти, меднорожденнаго (имъ одаритъ она прелюбимаго сына), а Криту – премогучаго Талоса, великана изъ бронзы, защитника и стража Крита, трижды въ день – день ото дня – облетавшаго всь островъ и, случись ему увидать враговъ, забрасывавшаго ихъ каменьями. Долго еще будетъ гигантъ сторожить островъ, пока не погибнетъ – вками поздне – не отъ козней Медеи-волшебницы (какъ то разумло преданіе), но отъ рукъ Дедала, нкоего критскаго Гефеста, по порученію Криторожденнаго и создавшаго Талоса, Дедала, единственно вдавшаго тайну его, Ахиллесову его пяту: за бунтъ противу создателя былъ наказанъ гигантъ, словно іудейскій Голмъ; сіе отразилося въ искаженномъ преданіи, согласно которому нкій какъ будто иной Талосъ – уже не бронзовый гигантъ, твореніе Дедала, но его-де племянникъ, создатель пилы («пила» уже была въ природ и до него: въ зминой челюсти), гончарнаго круга и циркуля – былъ сброшенъ Дедаломъ не то съ вершины Акрополя, не то съ крыши дома простого и неминуемо погибъ бы, если бъ не былъ въ самый послдній мигъ спасенъ Аиною, превратившей его – по Діодору – не то въ змю, рожденную ползать – не летать, не то въ куропатку – птицу, наиболе прикованную къ земл. Въ искаженномъ семъ преданіи врно лишь то, что Талосъ былъ низвергнутъ своимъ же создателемъ, Гефестомъ-Дедаломъ, богомъ, а отнюдь не смертнымъ, – за своеволье нкое и за нкій бунтъ: противу Криторожденнаго. Судьба Лайлапа печальна не мене: отъ прелюбимаго сына той двы перешелъ онъ Прокрид, супруг Кефала-охотника, одолжившаго пса Амфитріону: для ловли и поимки тевмесской лисицы, что разоряла окрестности ивъ и пожирала младенцевъ, лисицу, которую никто и ничто не можетъ догнать. Погоня пса – отъ котораго никто и ничто не можетъ скрыться – за лисицею – которую никто и ничто не можетъ догнать – стала безконечной, спиралевидной, самозамкнутой, словно предваряя извстную апорію Зенона: безконечную погоню Ахиллеса за черепахою. Несмотря на нелюбовь – не только минойцевъ и поздне грековъ, но и ихъ божествъ – къ линейности, предпочтеніе спирали, меандра, орнамента, лабиринта, безконечнаго конечному – верховною волей Верховнаго, Криторожденнаго, и лисица, и песъ были обращены: въ камень. Такъ конецъ былъ положенъ игр, долженствовавшей быть безконечной: словно извивы меандра иль блужданье мнимобезцельное: въ Лабиринт, которое до тхъ поръ безконечно, пока не встртишь быка, сына Верховнаго.
Дщерь Агенорова, финикійская царевна, прекраснйшая, красой далекопревосходящая всхъ прочихъ, звзда межъ двъ, узрла во сн судьбу свою. Предолго и тщетно по повелнью старца-отца искали её ея братья: Фениксъ, Киликъ, Фасосъ, Кадмъ. Осталась, судьбою отъ нихъ прячемая, на Крит.
Та финикійская два, съ быкомъ-женолюбцемъ сопрягшаяся, посл взята была въ жены Астеріемъ, критскимъ царемъ, бездтнымъ, но безропотно усыновившимъ тройню божественную.
Зачиналась Европа на Крит: Европою-двою.
Быкомъ красноярымъ явилъ себя на Крит рожденный богъ.
Глава 2. Общенародное празднество, или о людяхъ вящихъ
Тамъ, на медвяно-злачныхъ пажитяхъ, у ледяно-струйныхъ водъ,
паслись быки, неукротимо-дикіе, тяжело-тучные, широколбистые,
огромнорогатые, чудовищно-прекрасные, первенцы творенія,
сыны Земли Матери богоподобные.
Въ одной изъ залъ дворца, темно-красныхъ тоновъ (ихъ было столь много, что не грхъ было заблудиться, ибо чмъ, если не Лабиринтомъ представали он для всякаго входящаго въ чертогъ?), – между залами людей высшихъ (то былъ царь Имато, властитель par excellence, исконно – какъ и любой иной критскій царь – нарицаемый Сынъ Земли, и ближайшіе его царедворцы, среди коихъ состоялъ и Касато, врнйшій и первйшій изъ слугъ государевыхъ, по чину своему нарицаемый «Наливатель высшихъ питій», микенскій грекъ, стрлою – милостью иныхъ личныхъ своихъ качествъ – съ самыхъ низшихъ чиновъ за весьма недолгое время дослужившійся до чиновъ наивысшихъ) и людей низшихъ (то были рабы и рабствующіе свободные, претворявшіеся въ рабовъ – за невеликую мзду на невеликій срокъ) – сидлъ писецъ. Если можно было бы обратить вниманіе на то, чмъ онъ занимался, то мы увидали бы глиняную табличку, только недавно облиневанную, еще полувлажную – въ самый разъ, чтобы на ней писать и еще успть исправить возможную ошибку. Вдругъ писецъ вздрогнулъ и уронилъ табличку: та разбилась – несмотря на полувлажность – полувдребезги о – если не мраморный (какъ въ зал Имато), то всё же каменный – полъ. Иной писецъ (на дл ихъ было двое) посмотрлъ на разбившаго съ презрньемъ: вотъ уже третья табличка – пусть и не къ ряду, но за одинъ день – потеряна; немного ихъ осталось въ камышовой корзин, гд он хранились, готовыя къ письму. Онъ въ отличіе отъ перваго писца не возился съ табличками, а держалъ въ рук одну изъ печатей кносскаго дворца – со столь богатыми и подробно и искусно вырисованными сюжетами критской жизни, что, кажется, взгляни на нихъ – и поймешь Критъ, даже не бывавъ тамъ: бросится Критъ въ сердце. Онъ вскрикнулъ – и вскрикнулъ съ грубостью, вовсе не дух того времени и не въ дух нравовъ дворца:
– Крыса дворцовая! Я для чего тебя возвысилъ, песья ты душа. Ишь, съ глиной не справляется – на шкур ввкъ писать не будешь: не доврю.
– Помилуй, отче! – отвтилъ писецъ помоложе, а про себя подумалъ: «Экій грубіянъ, такого грубіяна и среди брадатыхъ рдко сыщешь – не то, что среди чиновниковъ, тмъ паче средь знатныхъ. Экъ повезло мн съ эдакимъ соработничкомъ!».
– Удалю отъ службы, ежели…Какъ, бишь, тебя? Запамятовалъ, – громогласно испросилъ его тотъ, что постарше. – Пишущій ты скотъ, живе, живе, говорю, неси табличку! Но гляди у меня: еще разъ разобьешь… Ладно: Конелюбъ-то сегодня не въ дух.
– Кто? – и тутъ носъ боле младого удлинился.
– Какъ кто? Тьфу на тебя! Ты, Малой, не слыхалъ дворцовой шутки недавней? Имато Благобыкій! – оглядываясь сказалъ тотъ, что съ презрньемъ посмотрлъ на писца – чего съ дурака взять – не выдастъ.
– Править всей державой – дло тяжкое, трудъ великій; не то что нашъ: мы люди маленькіе, потому и трудъ нашъ маленькій. Оттого и не въ дух. Всё же нсколько непочтительно звать Его «Конелюбомъ».
– Свои люди: имемъ право звать Самого – "Конелюбомъ": за глаза, мы вдь не безумцы. Скажешь такъ – и легче на душ. Не вдаю отчего, но легче.