Северный крест

Альманах

– Да ужъ лучше тамъ быти хоть кмъ, а не здсь: царицею селенія; только вотъ не наложницею, нтъ. Ахъ, какъ лпо-то тамъ, ахъ, какъ лпо: всё въ камняхъ, всюду злато, тишь, треножники…Влечетъ меня туда душенька моя, великолпіе несказанно манитъ – такъ и снится, и грезится день и ночь. А здсь, здсь – всё невыносимо. Бдность вперемшку съ нищетою. Не для того богини меня толикою красою надлили, не для того.

– Эка двка! Какъ будто одна ты Касату любишь: это жъ каждая двица о нёмъ мечтаетъ, а вотъ возьметъ себ мужа прислуживать, такъ сразу и забываетъ Касату. Смекаешь? Ты пойми: будь ты еще трижды краше, толку отъ того не будетъ: обычаи не перепрыгнешь: обычаи хранить должно: святы они. Я теб всё сказала, ты иди, иди.

И пошла Ира рыдаючи къ знахарк, дабы приворожить милаго ей Касато, жительствующаго въ много боле, нежели милъ онъ самъ, миломъ ей Дворц. Шла и сказывала: «Зелья выпью, мазью намажуся – охъ, приворожу я тебя, милый, ой, покорю сердечко твое алое! Чаю: снидетъ боль изъ сердца двичьяго!»

Долго шла, изрдка подбирая цвты, дабы погадать на нихъ: любитъ – не любитъ; чаще всего выходило «не любитъ»; и бросила она цвты и присла горючи: плакалась Ира – да такъ, что словно Міровой Скорби наконецъ-то опротивло гулять по блу-свту въ поискахъ пристанища, и пристанищемъ выбрала она не кого-нибудь, а первую критскую дву, заселившись безъ спроса въ сердце ея. Услышала Ира, что къ ней бжитъ нкто; неторопливо бросила взглядъ и увидала мчащагося къ ней Малого; то былъ нкій невзрачный, сутулый, съ вчно-щурящимися бгающими глазками, но вмст съ тмъ вчно-сонный, самаго обычнаго роста, моложавый юнецъ, изъ котораго словно сочилась несолидность и болзненность своего рода, съ дурною кожею и предлинною шеей (словно была она таковой, чтобы обладатель ея могъ сувать свой носъ куда не должно) – словомъ, походилъ онъ на большинство критскихъ юнцовъ, кроткихъ и радостно-печально-грустныхъ, что словно самою природою было направлено къ умноженью презрнья къ нимъ – со стороны природы, природнаго, ежели подъ этимъ понимать не зврей, но, скажемъ, двъ всхъ возрастовъ и половъ и прочихъ дольнихъ созданій. Однако обладалъ онъ одной небезынтересной чертою помимо не по-критски задумчиваго, отршеннаго выраженья лица: порою, возвращаясь съ дворцовой службы, видлась ему едва ль не въ каждомъ дерев, куст, травинк: критская вязь; іероглифы мерещились и во снахъ (тогда казалися они ему иной разъ зловщими, иной разъ – попросту злорчивыми, но иногда – посл сладострастныхъ ночныхъ мечтаній – злокозненными, злочестивыми, злотворными и зломудрыми; но въ миги сладострастныхъ его грезъ казалися они ему: доброгрудыми, добровыйными, добробедрыми, аки иныя критскія двы), и тогда онъ водилъ десницею по воздуху, словно тщась нчто записать. Порою просыпаясь ране положеннаго еще впотьмахъ чертилъ – не то сосредоточенно, не то самозабвенно – палочкой-стилусомъ нкія письмена на полувлажной глин, и остается лишь догадываться, каковъ былъ смыслъ таинственныхъ сихъ начертаній. – Очень ревностно служилъ польз отчизны, но служа ревностно, всё жъ не жилъ въ своей должности, ибо любилъ не её, а Иру. Съ презрніемъ Ира отвела отъ него взоры свои и очи содлала льдяно-равнодушными и устремленными къ небу. Малой первымъ началъ бесду:

– Ира-красавица грядетъ-то по полю, блдна, якъ Луна, да бла, якъ снга и льды Иды-горы. Здравствуй, милая, – добавилъ онъ, привчая милую, сладостно-сладострастно смущаяся и потупляя очи, какъ то было положено по критскимъ обычаямъ въ подобномъ случа, но скоре по робости своей. – Вотъ теб, теб внокъ я свилъ изъ цвтовъ окрестныхъ. Да ты и сама – цвтокъ, нжнйшій изъ прорастающихъ въ садахъ земныхъ; горный ручей: въ пустын.

– Вижу, что изъ окрестныхъ, – фыркнула Ира не безъ презрнія, изображеннаго на ея лиц, и скучая добавила: – Что мн внокъ твой? Къ чему?

– Что, плохъ, о услада очамъ? – взволнованно вопросилъ Малой, ставшій словно самимъ олицетвореніемъ удивленія

– Внокъ-то хорошъ, – отвтствовала два, разглядывая цвты, изъ которыхъ былъ онъ сдланъ.

– Дозволь… – пролепеталъ Малой, глядя на нее съ трепетомъ и сердечнымъ волненіемъ.

– Ничего не дозволю. Гляди ты долу! Всё ты ходишь за мною по пятамъ. Говорила и говорю: сама Судьбина горькая воспретила быть любви межъ нами. Вкъ тебя не видать!

– Я счастливъ быть при теб. И хоть плачу – я счастливъ, счастливъ! А, можетъ, потому и счастливъ, что плачу порою. Въ томъ завты Матери, что мужамъ подобаетъ плакать и страждать чаще, много чаще, чмъ двамъ, что и безъ того чисты: какъ ручей горный, какъ Ида-гора; ибо мужамъ должно еще очищать сердце свое, дабы приблизиться существомъ, сердцемъ, хотя бы и на шажокъ какой: къ вершин именемъ Два, – и смть созерцать Её.

– Любовь нераздленная препятствуетъ счастью моему, а раздленной быти она не можетъ. Заклинаю: уходи.

– Бей! Бей – не уйду! А быть битымъ любимою – всего слаще.

– Тогда не побью.

– О, да не лишатъ меня богини зрлища толикой красы! Я-то уйду да приду вновь.

– Ахъ, да и не придешь – прибжишь.

– Прибгу, о божественная.

– Милая, а я теб, теб не токмо внокъ сплелъ, достойный божественнаго твоего чела, да къ нему въ придачу и псню сочинилъ, – не безъ надежды выпалилъ Малой.

– Ой, избавь меня, юноша, отъ псенъ твоихъ. Кручинюся я, не вишь? Ужель ослпъ?

– Вижу, вижу, милая. Ахъ, кабы помочь теб. А, можетъ быть, провожу тебя да успокою сердце прекрасное?

– Нтъ-нтъ. Иди же, иди, какъ шелъ.

– А что за горе сердце прекрасное неволитъ?

– Не твое то дло, не твое.

– Какъ знать, можетъ, оно и меня касается. Хотя бы и краешкомъ уха услыхать бы!

– Сказала же, – добавила она съ пригрозою въ очахъ, – не твое дло! Глупенькій: гд жъ теб понять тайны сердца двичьяго; глубоко оно, аки окіянъ-море, темно, аки Нощь, и чисто, аки слеза. Ты, Малой, словно въ Мать не вруешь – такъ мн кажется.

– Какъ можно?

– Забываешься ты, словно завтовъ не вдаешь.

– Помилуй! Но Любовь разв не отсвтъ Матери?

– Твоя – нтъ. Ну, иди же, иди. И передай отъ меня всточку Касат, что я о нёмъ вспоминала; добавь къ сему: думы думала о нёмъ; спроси о здравіи его, не забудь.

– Передамъ, о прекрасная изъ прекрасныхъ. Всё будетъ исполнено. Да какъ же онъ красу твою позабудетъ, да и съ именемъ ты, не то, что мы, критскіе. По полямъ многотравнымъ, пьянящимъ сердце младое, приду я во Дворецъ: дорогу перекрыли: Хозяину земли критской угодно днесь на коняхъ-скакунахъ резвитися.

– Многая лта Царю! И да хранитъ его Зиждительница! А ты, скачи, скачи, аки конь. Поживе! А я снова гадать пойду.

– Да, иду, милая, иду, – со взоромъ увлажненнымъ и блаженно-помертвлымъ, посл поклона молвилъ Малой и спшно удалился, однакожъ, оглядываясь на нее, любуясь ею. Про себя же думалъ: «Ахъ, какъ люба она мн; какъ ей сердце полонить? Не два – богиня. И куда во Дворц смотрятъ? А можетъ, господамъ-то и видне, да у меня свои глаза есть». Ира же – когда Малой спшно удалился, приговаривая чуть погодя «Критскую жалую природу, сердце пляшетъ вонъ!» и обливаяся потами, – молвила вслухъ: «У Касаты на колесниц колеса, златомъ оправленныя, а этотъ-то пусть себ бгаетъ. И еще оба зовутся людьми! Что межъ ними общаго, что ихъ связываетъ? Пропасть, бездна межъ ними».

Долго ходила Ира, сердце успокоивши, по полю и гадала: любитъ-не любитъ; снова чаще выходило: не любитъ. Уставши, медленно отправилась къ дому своему, позабывши о посщеніи знахарки; по дорог любовалась лазурью небесною, разстилавшейся въ упоительныхъ аэрахъ. Отаями грезъ ниспадала лазурь и внушала надежду. Подходя къ дому, увидала своего любовника, поджидавшаго её у входа, мужа многомощнаго, съ кожей цвта песочнаго, съ очами грозными; былъ онъ однимъ изъ начальниковъ «братьевъ критскихъ»: критской пхоты. Скупо и съ презрньемъ подчеркиваемымъ отвчала она на многострастныя его ласки, отстраняясь больше для вида и по обычаю. Вошли въ домъ…

На слдующій день, уставши отъ любовныхъ ласкъ и проснувшись поздно, когда Солнце критское продолжало палить, попаляя живое и неживое, любовникъ Иры напомнилъ ей, что слдовало ей отправляться въ дорогу.

Черезъ нкоторое время Ира по дорог къ знахарк увидала Мудренькаго. Онъ попривтствовалъ её по критскимъ обычаямъ. Неизвстно, о чёмъ шелъ разговоръ: отъ него долетло нсколько фразъ:

– Я жъ теб услугу оказала! – капризнымъ тономъ сказала Ира.

– Какую? – словно бычокъ, отвчалъ Мудренькій.