Северный крест
Шрифт:
– Черни свойственно бранить господъ: когда господа не слышатъ, – отвтилъ Малой.
– Мы не обычная чернь: мы люди дворцовые. Народъ – дуракъ. Мы – зми, а народъ – голубь. А ты тломъ – змя, а главою – голубь. Ты, Малой, сколько не работаешь писцомъ у насъ, умне не становишься и обычаевъ не перенимаешь. Я для чего теб помогаю, песья ты душа. Чинопочитаніе – добродтель врнйшая: помни о семъ.
– Ужели почитаешь себя боле правымъ?
– Разумется, – съ достоинствомъ человка дворцоваго отвтствовалъ писецъ.
– А я почитаю себя боле правымъ. И вотъ отчего…Во-первыхъ… – сказалъ Малой, опустивъ по своему обыкновенію глаза долу.
– Никому нтъ дла до того, боле ты правъ или мене. Запомни: во Дворц любой изъ челяди могъ быть хоть бы и трижды правъ и честенъ, но ежели Имато и Касато (да живутъ они вчно!) считаютъ инако, нкій кто-то трижды неправъ и нечестенъ, и плохи дла его. Называй его "Конелюбомъ" – да хоть "Конекрадомъ",
– Помилуй, отче! – не поднимая глазъ, сказалъ Малой.
– Тогда пиши на табличк о военномъ шествіи въ честь египтянъ, лучшихъ изъ всхъ иноземцевъ: «О наши египетскіе други, высочайшіе, по вашему высочайшему изволенію…».
Вдругъ услышали люди дворцовые шаги; открылася дверь: Онъ пришелъ! Онъ – Самъ. Предъ ними стоялъ Касато, подлинный слуга подлиннаго царя. Писцы окаменли предъ нимъ, не могучи вымолвить и слова и вытянувшись въ струнку, какъ было свойственно восточнымъ рабамъ любыхъ эпохъ; очи долу опустилися, сердца бились, бились…Прошло мгновенье – и пали они ницъ – даже и не желая добиться благой воли вящаго человка, а попросту въ силу того, что такъ испоконъ вковъ было принято, длая это съ совстью чистою, не унижаясь, ибо можетъ ли униженный по рожденію и по сердцу, унизиться? – Паденіе ницъ было традиціей (а всякая традиція для Востока – священна; и чмъ древне она – тмъ священне) и частью того, что слдуетъ назвать восточнымъ благоразуміемъ.
– Царь желаетъ не охотиться, но бриться повторно: приготовьте ему ванну, какъ положено. Соблаговолите содлать! – съ полагавшимися придворнымъ этикетомъ легкостью и улыбкою сказалъ Касато всмъ слугамъ, указуя куда-то перстомъ, и величественно-неспшно добавилъ, растягивая гласныя: – Сынъ Земли желаетъ…
Но слуги уже убжали.
Малому подумалось: «Не чертогъ – острогъ! Дворцовые страдаютъ сами и иныхъ принуждаютъ страдать; подчиняются и подчиняютъ; чувствуютъ вину и винятъ другихъ. Они – о Матерь! – ншто они люди Лжи, или я помшался, но сколь же мерзки слова ихъ, и не смраднымъ ли огнемъ пылаетъ нелепое ихъ бытіе? Какъ же богини могли сіе допустить, чтобъ такіе люди правили: въ наказаніе ли они намъ поставлены? Или…Но того быть не можетъ: не врю. Какъ я посмлъ подумать такое? Я? Я лишь ради Иры здсь».
Каменная ванна – новшество критское – не бани: была она для Одного (а не для нсколькихъ). Именно въ ней (либо же непосредственно посл нея) Имато предпочиталъ совершать омовенія, приговаривая по стариннымъ обычаямъ «Алчу возродиться, о Мати, въ пречистомъ чрев твоемъ», посл быть натираемымъ елеемъ и бриться (врне: быть бреемымъ). Брился онъ всегда по утрамъ: во-первыхъ, бодрило; во-вторыхъ, въ высшихъ кругахъ Крита издавна считалось: какъ утромъ побреешься, такъ и день проведешь; въ-третьихъ, ароматы елея (каждый божій день – разные: дабы не наскучило) – пьянили, дурманя мозги, дабы сверхчувственное въ полной мр отступило, а чувственное, напротивъ, правило бы балъ. Были приготовлены: бритвы мдныя, острйшія, разрзающія пухъ, несомый аэромъ; отполированныя до блеску мдныя пластинки, служившія зерцаломъ; бальзамы; мыло; елей, который коли почуешь разъ – уже не забудешь: будешь охваченъ дурманами критскими, добрыми, низвергнешься куда-то, въ тепло-глухо-нмое: въ духъ или душу критскихъ луговъ. Ежеденно около двухъ часовъ проводилъ Имато въ сей ванн; считалось: священнодйствовалъ онъ тогда. Но по случаю празднествъ, царь возжелалъ принять ванну повторно – ближе къ вечеру.
Какъ только Касато увидалъ Имато, первый вытянулся въ струнку предъ вторымъ.
Риза изъ шерсти блоснжной, съ узорами и орнаментомъ, обрамляла станъ Имато. Поверхъ нея – несмотря на пекло за Дворцомъ, внутри Дворца царила прохлада благородная, создаваемая каменностью чертога и критскимъ новшествомъ – тмъ, что мы называли бы «вентиляціей», – было небрежно накинуто то, что поздне греки называли хламидою, но тоновъ багряныхъ (и въ самомъ дл походившее на много боле позднія греческія хламиды), обычно скрпляемое застежкою изъ цльнаго золота, когда Имато случалось вставать съ трона, – и тогда купалося оно въ лучахъ солнечныхъ, сверкая: во всхъ отношеньяхъ; нын же застежка, усянная каменьями драгоцнными, лежала возл трона, небрежно брошенная царемъ; кипарисовый тронъ былъ украшенъ бычьими головами изъ слоновой кости, а четыре ножки его напоминали ноги коней. Въ руцехъ держалъ онъ по обыкновенію царскія регаліи – обоюдоострый Лабрисъ, отображающій собою мрныя смны лунъ, и кубокъ съ мастерски изображенными на нихъ лиліями, образующими собою знакъ безконечности, свиваясь, и крестомъ; но, какъ и застежка, были он на полу залы, брошенныя рукою неспшно-лнивою и пресыщенною. Имато не носилъ колецъ: они стсняли руки. Всё было великолпіемъ воплощеннымъ, и, случись кому узрть сіе впервые, удивленье несказанное, переходящее въ изступленье, сковало бы его. Царь глядлъ въ полъ обширной залы, умащенный многоразличными благовоніями: на полу красовалася мраморная мозаика, изображавшая религіозные мотивы критской религіи: быка, змй и двъ, формъ манящихъ, кружащихся возл животныхъ священныхъ; поодаль виднлся кипарисъ; ей вторили бросающіяся въ душу фрески на стнахъ, прорастающія всей роскошью критскихъ луговъ и также являющія себя еще большимъ богатствомъ морскихъ ндръ, фрески, съ которыхъ вотъ-вотъ гляди и поветъ прохладою луговъ и ароматами морей; виднлись и спиралевидные орнаменты, напоминающіе то ли змй, то ли побги вьющихся растеній, то ли гадовъ морскихъ, но символизирующіе никого не щадящее, непобдимое время (ибо всё тварное подлежитъ Времени, оно – подл престола Времени), всепожирающее и всепронизывающее, вчно-исчезающее и вчно-возвращающееся, неумолимое и необратимое въ стремительномъ своемъ полет, вчно-становящееся, вчно-сгорающее и вчно-рождающее: себя пожирающаго змя, сторожевого пса творца, песочные часы Вчности, струящее себя изъ Вчности, блой, но рождающее лишь бренное – не нетлнное, ибо оно есть отрыжка Вчности, и ея кровотеченіе, и неудачная мелодія бытія.
О Время, сколько унесло ты въ бездны свои пустыя, черныя, въ своихъ же черныхъ метаморфозахъ?
сколько сожгло въ перстахъ своихъ?
сколько обратило во прахъ сдой?
сколько перемололо Судебъ горькихъ?
сколько выпило жизней пурпурныхъ?
Боишься ты самого себя, поскольку аки тать воруешь всё сущее, и совсть твоя нечиста.
… спиралевидные орнаменты, символизирующіе собою не только Время, но и связанное съ нимъ нескончаемое чередованіе: весны и зимы, рожденія и смерти, свта и тьмы, ночи и дня, добра и зла, ежегоднаго умиранія природы и ея же ежегоднаго воскресанія, – важнйшіе элементы критскаго искусства. И было чередованіе сіе безконечнымъ циклизмомъ, вчною круговертью. И была та бгущая – словно волна морская – спираль: сущностью – почитавшейся священною – дольняго міра. Её символизировала и стоявшая въ углу залы ваза съ изображеніемъ осьминога, словно готоваго наброситься на смотрящаго и опутать его безконечными, спиралевидными щупальцами. – Критское искусство, хаотическое, ирраціональное, стихійное, внеисторическое, исполненное динамизма, подвижное, было прекраснымъ въ своей жизненности, плняющимъ и чарующимъ. Хаосъ жизни рождалъ здсь гармонію своего рода. Дыханіе жизни ощущалось въ искусств ихъ. Въ сердц художниковъ билась природа, циклическая, самозамкнутая, себя рождающая безпрестанно и себя пожирающая, растворенная въ вчномъ Сейчасъ, не вдающая ни прошедшаго, ни грядущаго. Они (и искусство ихъ, и его творцы) и сами были частью природы.
И дабы царю не наскучивалъ одинъ и тотъ же сюжетъ, мозаику и фрески мняли нсколько разъ въ годъ; по той же причин мняли и залы мстопребыванія царя: было ихъ столько, что человку, не привыкшему къ чертогу, было проще заблудиться, чмъ попасть, куда онъ собирался: Лабиринтомъ оказывался дворецъ кносскій. Съ потолка нисходили свтильники, озарявшіе – если на то была воля Имато – теми ночныя и всегда, деннонощно, наполнявшія залу ароматами дурманящими, пьянящими мозгъ, разввающими мысли царя, приводя его въ состояніе, считавшееся священнымъ: считалось въ т дни: когда мысли улетучиваются и пробуждаются чувства – заступаетъ божественное.
Вдругъ великолпіе было разорвано: звукомъ незнакомымъ: чашка восточной работы, стеклянная (о чудо!), поставленная въ мсто непригодное для того – возл ногъ царскихъ, гладко выбритыхъ утромъ въ ванн, – и стоившая цлое состояніе, разбилася вдребезги.
– Къ бд, – изрекъ Имато.
– Къ счастью, о царь дражайшій, къ счастью! – нашелся что отвтить Касато. – О Всемилостивйшій, не сочти за оскорбленіе божественнаго твоего достоинства и за дерзость нечестиву не сочти, но – думно мн: надобно намъ, минуя иные наши обычаи, совщаться и дйствовать въ сей, толь славный часъ, сообща.
– Да, время небывало горькое: горчайшее: волнуюсь предъ празднествомъ. Идемъ же въ бани.
– Я желалъ сказать: въ толь горькій часъ, о владыко. Но дозволь добавить къ сказанному: о Благобыкій! Намъ ненадобны лишніе уши. Дозволь бесдовать намъ въ ванной зал, ибо есть слово къ теб.
– Добро, о высочайшій изъ слугъ моихъ. Возьмемъ двъ и слугъ да шута. Ибо рчи твои сладки, аки медъ.
– О Высочайшій, дло толь важное предстоитъ намъ, что твоему достоинству лишь помхою будутъ служить постороннія уши.