Северный крест
Шрифт:
Случись, однако, узрть вышеописанные нами обряды не разъ призывавшемуся въ нашемъ повствованіи человку позднихъ, слишкомъ позднихъ эпохъ, онъ, быть можетъ, прыснулъ бы со смху – и съ чистой совстью, мня подобное уже преодоленнымъ самимъ собою, изжитымъ. – Какъ если бы и онъ, сей наблюдатель поздній, изжилъ вс привычки, обряды, обычаи – самъ, самостійно, благодаря лишь себ самому; однако, мы не вдаемъ тхъ, позднихъ, кто изжилъ бы въ себ всё что только можно изжить и избыть: привычки, обряды, обычаи лишь мняются – отъ эпохи къ эпох, ихъ формы перетекаютъ изъ одного въ иное, струяся по потоку временному, словно ручей, но суть остается одна, а не вовсе исчезаетъ, какъ ему, позднему, возможно, хотлось бы думать; и едва ль позднія, слишкомъ позднія разновидности ихъ чмъ-либо лучше и выше. Человкъ по вол создавшаго всегда человкъ, слишкомъ человкъ; говоря инако: многое, многое пришлось бы ему изживать, дабы претворить себя въ Человка: въ Личность. Однако кто боле себя мнитъ Личностью въ наше время, какъ не человкъ связанный, мнящій свое неродившееся Я самымъ драгоцннымъ изъ всего сущаго, мриломъ единымъ: всего бытія. – Ибо одно дло ратовать за Я (то есть не только наиблагороднйшее дло, но и дло изъ наитруднйшихъ), иное – подражать Я имющимъ, выдавая мелкія свои себялюбіе и своекорыстіе за Я-сознаніе, за уже обртенную Личность.
Потому будемъ же – сказать полуврно – снисходительны къ обряду, уходящему корнями въ представляющуюся едва ли не довременною древность, отстоящую отъ насъ толь далеко, что дломъ неудивительнымъ было бы назвать сіе немогущее быть сосчитаннымъ въ годинахъ разстояніе – межъ нами и началомъ появленья сего обряда, выказывавшимъ себя, напомнимъ, весьма древнимъ уже и для нашихъ героевъ, – бездною. – Словомъ, полувечность раздляетъ сего поздняго наблюдателя и зарожденіе священныхъ игрищъ, а потому не съ улыбкою поглядимъ на происходившее, но съ почтеніемъ – если не къ самому сему явленью, то хотя бы и къ разстоянію длиною во всю человческую исторію. Но не забывая быть снисходительными и почтительными, всё же отмтимъ: мене всего здсь должно видть борьбу духа, сознанія, человка, Я надъ плотью, безсознательнымъ, природою, Мы; ибо всё вышеописанное есть пареніе природы въ природ – ради природы и милостью природы.
Таковъ былъ веселонравный Критъ въ священные свои дни. И сими празднествами, а не хладомъ Дворца кносскаго, мрно бьется огромное, омываемое морями сердце Крита. – Казалось, черно-красное царство знавало лучшіе дни.
Прошла если не Вчность, то всё жъ время достаточное, дабы сявшееся въ день молебствія взошло и показалися бы всходы. Однако смена не всходили и всходовъ не было. Лишь кое-гд выглядывало изъ истомленной земли нчто чахлое и обреченное сгибнуть, не давъ плодовъ. Причиною неурожая было палящее безъ мры Свтило, сожигавшее едва ли не всё имвшее начать жить. Безплодными становилися поля. Многія рки, сіи сосуды страны, пересохли и не давали собою живительной для всего живого влаги. Народъ тотчасъ же осозналъ: гладъ заступалъ угрозою. И былъ онъ истощенъ и истомленъ жаромъ безплодящимъ, всё было блымъ-бло – до боли въ глазахъ. – Солнце наблюдало за всмъ, за каждой букашкою, надзирало, слдило, и, обычно благословляющее всё происходящее по вол одного слпца, нын было оно обезпокоено, ибо чуяло, что мрности святой что-то угрожаетъ, что-то зретъ. И било оно всё сильне лучами, страшное въ мнимо-лучистой своей сил, всецарящее, но не находило отвта. И было Солнце окомъ: одного слпца.
Глава 3. Нищіе, или кабацкія страсти
Критъ разстилался ширью полей, залитыхъ Солнцемъ; втеръ уносилъ безвозвратное; о, каковы приморскіе втра – отдохновенье для нуждающагося! – соленые, рзкіе, свжіе, готовые вдохнуть въ душу уставшаго путника второе дыханье, возродить его къ жизни. Но словно на всёмъ была печать бды.
Вдали виднлась площадь, которая всегда была оживленной въ т часы; кипла людомъ площадь; торговалось всё – бездлушки восточныя и египетскія особливо, быки, животныя священныя для мстъ сихъ, утварь для закланій (уже, какъ правило, не человческихъ, но животныхъ), сндь и рабы. Нкое сборище крпкихъ малыхъ, именовавшееся стражею, расхаживало по торжищу съ короткими кинжалами, выискивая тхъ торговцевъ, которые совершали сдлки покрупне, дабы собрать съ нихъ причитающееся.
Критъ временъ давнихъ, только начинавшій знакомство съ микенцами, временъ отцовъ царя Миноса, былъ на дл западною окраиной Востока, послднимъ его звеномъ: геополитически; хотя и подлинно самобытной: культурно; геополитически Критъ растворялся: въ Восток; культурно – стоялъ на уровн Востока, но вн Востока, порою первенствуя: не подражая ему и не рабствуя у него, но его переосмысляя, а посл – синтетически вбирая необходимое по своему усмотрнію, образуя цлое и рождая цльность, созидая новое и небывалое, и сіе новое и небывалое было своимъ, живымъ своимъ, что, конечно же, роднило минойцевъ съ греками слдующаго тысячелтія. – Мнніе это (о нкоторой геополитической неполноцнности и слабости) раздлялъ, однако, мало кто изъ критянъ, и оно, конечно, почиталось оскорбленіемъ. Востокъ – volens-nolens – читался во всёмъ, и едва ли не любому человку духа, ей богу, было бы здсь душно безмрно – случись человку позднихъ эпохъ оказаться въ эпох столь ранней, – и вовсе не отъ жаровъ аэра расплавленнаго; и возскорбело бы сердце его. – Здсь не было напечатлній подлинно божественнаго, здсь была плоть, обожествленная плоть, но не было духа. Надо всмъ – утснительный туманъ язычества, плоти, здшняго. Душно здсь духу, о, какъ душно!
Посреди торжища собрался людъ, который то и дло пугливо разступался: предъ «вящими людьми», знатными, шедшими не спша, но съ одышкою, дыша тяжело, съ высоко поднятыми головами, вытирающими съ помощью слугъ потъ съ лица. Поодаль отецъ семейства прилюдно поучалъ дитятъ своихъ, говоря инако: побивалъ ихъ; скъ: для вразумленья. Близъ нихъ сидла распухшая не то отъ многихъ родовъ, не то отъ голода (не отъ обилія же поглощаемой пищи!), краснаго цвта лица матушка; тяжелымъ, горестнымъ смятеніемъ являло себя лицо ея: словно не одна какая кошка скребла на душ ея, а цлая стая – и не по душ, а по Себи ея, и не скребла, а царапала, разрывая въ клочья царапаемое: потроха души. И было людно. Всё, однако, взоры – жадные – устремлены были къ битому мсту: били тамъ нкоего вора, укравшаго не какъ его братъ – одну мру зерна, но одного лишь цыпленка, вора, изнемогавшаго подъ неисчислимыми ударами плети; кто-то, распихивая локтями собравшихся, вопилъ «Р-р-р-разойдись, р-р-р-робята». Безъ мры стегалъ вора палачъ, разъярившійся, полуголый, потерявшій и долю человческаго въ хищномъ своемъ взор. Билъ онъ и прикрикивалъ гнвно:
– Будетъ теб, тать: вина твоя всему честному люду вдома. Будешь вдать, какъ добро царево расхищать.
И билъ онъ, покамстъ преступникъ, переступившій законъ неписанный, не упалъ: подъ неистовое рукоплесканье толпы, кричавшей порою «Повиненъ смерти!»; тло его претворилося въ кровяное мсиво; обезсилвъ, онъ уже не возводилъ очи гор и не выкрикивалъ слова о помощи. Народъ, довольный зрлищемъ, сталъ расходиться. Надсмотрщикъ, подойдя къ упавшему и коснувшись его, молвилъ:
– Забилъ до смерти – и клеймо не ставь: наказы царскіе перевыполняешь.
– Служу Родин, – отвтствовалъ палачъ съ рвеніемъ достодолжнымъ.
– Служи, служи да мру вдай.
Поодаль подъ полдневнымъ свтиломъ сидли, глядя на торжище, бдняки да нищіе, сокрушенные да радостнопечальные: палимыя солнцемъ порожденья безвременья. Одинъ изъ нихъ, старецъ сдо-срый, согбенный, съ брадою длинной, началъ бесду:
– Зрлося мн во сн: вотъ на сей-то земл, здся, будетъ житье-бытье: вс богаты, вс равны – власти нтъ да и жрицъ не видать; люди-то небось свергли власть ихнюю; потому и зажили, аки бози, а не аки псы (какъ нынче мы длимъ животъ свой, житья сытаго не вдая). Говорю вамъ всмъ: ладно, ладно будетъ жительствовать людъ…Эхъ…Словно всё счастье – тамъ, у нихъ, словно они всё счастье себ забрали, насъ обокравши, и намъ лишь горе оставили…часъ отъ часу не легче…
Нищій, едва живой, изсохшій и безрукій, помоложе, но съ напечатлньемъ большаго недовольства своимъ бытіемъ, съ опытомъ большихъ бдъ, отразившихся на лиц его, со взоромъ-скорбью, кряхтя, молвилъ:
– Да, тяжела – что и говорить-то – жизнь наша, ддо: тяжела, горька и безрадостна: конца и края бдамъ нту. Собачья жизнь! Народъ – отъ мала до велика – нынь злобится зло! Попущеніе Матери!
Узрвшій сонъ отвтствовалъ вздохомъ тяжелымъ, а посл добавилъ, и лицо его стало омытымъ слезами:
– Ты, братъ, потерпи…придетъ и наше время…минетъ бда… жили мы вдь нкогда, и предки наши жили – было времечко. А нынь живемъ, какъ купленные за злато. Но и черезъ золото слезы льются, да и богатство – съ рогами, бдность съ ногами. Нищета, она прочнй богатства, оно – пухъ, только дунь на него – и нтъ; иль птичка какая: гд захотла, тамъ и сла; иль какъ вода: пришла и ушла. Но пройдутъ еще тучи, и станетъ небо безоблачнымъ, чистымъ.
– Кто богатъ, тотъ и рогатъ, тяжело на душу богатство ложится, богатому сладко стся, да плохо спится. Но что толку о томъ говорить – пустое. Живемъ – покашливаемъ, ходимъ – похрамываемъ; счастливы бывали, да безсчастье въ руки поймали, а нынь токмо во снахъ счастье, а наяву напастье. Я теб вотъ что лучше скажу: а бды отчего, откуда юдоль-то вся, въ дугу сердце согнувшая? А вотъ откуда: всё потому, что число безграничное мръ добра, нами созданнаго, отдали мы, а не отдать не могли. Но коли ране отдавали богамъ, то нынь жрицамъ, симъ маткамъ критскаго улья. Мати превеликая, всё родшая, яви намъ милость, богинямъ лишь свойственну: горе черное отъ насъ отжени да счастье намъ ниспошли. О Мати, Мати… – отвтствовалъ боле младой.