Северный крест
Шрифт:
Вновь переведя если не духъ, то дыханье свое, продолжалъ царедворецъ:
– Заступаетъ время горькое, злотворное. Множится дйство окаянное. Зло учинилось на земл критской. Отъ того, какъ мы отвтствуемъ на надвигающіяся изъ грядущаго бури, зависятъ судьбы не только Твои, о Державный, не только народа Твоего, но и потомковъ – Твоихъ и народа. Настало время отвтствовать Нечестивцу дяньями: кровью. Всепокорно ввряю реченное Твоей милости.
Склонившись долу согласно придворному этикету, Касато, улыбаясь, возопилъ:
– Славься до скончанія временъ, Величайшій изъ великихъ. И живи во вки вковъ, покамстъ и самое Время не истлетъ.
Царь началъ чаще обычнаго тереть руками свои синяки и поглаживать свои ланиты и выю; вмст съ тмъ выпрямилъ онъ сутулую свою спину, и очи его стали грозными (а не лишь спокойно-надменными, какъ обычно); властнымъ жестомъ десницы приказалъ онъ исчезнуть слуг своему, и тотъ, разсыпаясь въ поклонахъ, спшно удалился изъ царскихъ покоевъ, предъ тмъ воскликнувъ подобающее къ сему случаю «Служу Имато. А въ Имато – служу Криту!».
Потъ лился – несмотря на прохладу, даруемую Дворцу матеріаломъ, изъ коего былъ онъ скроенъ: камнемъ, – съ Касато. Чуялъ онъ, что сдлалъ онъ дло, и улыбка, по-восточному лукавая, жадная, алчная исковеркала восточное его обличье. Дло шло къ Ночи, и воцарялася тьма на безмятежномъ критскомъ неб. Съ боле легкой душой и совстью боле чистой улегся Касато спать во Дворц, отправивъ по домамъ слугъ своихъ ране срока и никого изъ нихъ не оставивъ на ночь. И снилися ему сны, въ коихъ онъ и самъ былъ то пріемлющимъ дары и одобренья, награды и почести отъ вседержителя, то былъ онъ – тише, тише! – и самимъ царемъ: царемъ царствующимъ и повелвающимъ, съ Лабрисомъ въ руцехъ. Сладко потягивался Касато, объятый сладкими своими снами, переполненными мечтами и алчбами невозможными; быть можетъ, нчто подобное Касато выговаривалъ и вслухъ – спать не переставая.
И былъ онъ разбуженъ посреди ночи черной, и страхъ пронзилъ сердце его, и очи его словно превратилися въ шары, и снова потекли поты по кож его, загорлой и жирной, а десница потянулася за короткимъ мечомъ, запасеннымъ для возможныхъ злоумышленій противу него, Касато, врнйшаго изъ врныхъ слугъ.
– Что случилось? Кто сметъ будить Насъ посреди Ночи? – властно и грозно и – единовременно – съ таимымъ ужасомъ вопрошалъ онъ вошедшаго. И блеснулъ лучомъ луннымъ мечъ его, прорзавшій его рукою тьму сгустившуюся.
И былъ отвтъ въ ночи, и не было свтовъ, и сребрился гласъ во тьм: «Гряди къ царю царствующихъ: славный нашъ Отецъ говорить съ тобой желаетъ и проситъ немедля къ нему пожаловать». Касато вскочилъ съ ложа и едва ль не бгомъ отправился къ царю (бгъ его зачинался ужасомъ, объявшимъ и сердце его, и умъ, и тло), стукаясь о дверные косяки и выступы, ибо всё было въ темяхъ и тняхъ, спотыкаясь въ дебряхъ, во чрев Дворца-Лабиринта; рога посвященія и букраніи – пугали: везд бычій духъ, словно гд-то – въ темяхъ и тняхъ – затаился быкъ, ждущій, наблюдающій, готовый напасть на жертву въ мигъ любой. Ширился коридоръ, обступалъ, нависалъ на царедворца, страша его. Не безъ труда добрался онъ до покоевъ царскихъ, до сердца чудища-Дворца, – не грхъ и высокорожденному придворному заблудиться въ Лабиринт, въ «Святилище двойного топора» или же въ «Дом двойной скиры» – Лабриса, въ величайшемъ и обширнйшемъ изъ чертоговъ, ибо залъ былъ столь много, что чмъ если не путаницею воплощенною и Лабиринтомъ были он? – и, лишь приблизившись къ зал Высочайшаго, остановился, и перевелъ дыханье свое. Дверь отворилась. Касато тнью незримой, неслышимый, медленно вошелъ въ царскіе покои, длая поклоны, какъ то подобаетъ. И услышалъ онъ гласъ царскій съ повелніемъ приблизиться. И приблизился онъ со страхомъ велимъ, отирая поты тканью. Имато молчалъ съ четверть часа, глядя на звзды, струящія свты свои чрезъ окна залы. Наконецъ молвилъ:
– Касато, ближайшій изъ Нашихъ приближенныхъ, благодаримъ тебя за всти твои; благодаримъ, что не убоялся Намъ о семъ молвить (остальные изъ страха умолчали) – нын, а не во время самого возстанья, коего, быть можетъ, не миновать.
Касато просіялъ, и снова грузы, словно подвшенные къ сердцу его, съ него непостижимымъ и незримымъ образомъ низверглись долу: сіялъ онъ и излучалъ свты, не столь, впрочемъ, яркіе, дабы ихъ узрть въ ночи.
Царь продолжалъ:
– Есть причины мнить, милый Нашъ (ибо было Мн видніе давеча), что кровей многихъ мы не узримъ, хотя возстанью, какъ изглаголали Мы мигомъ ране, быти. – Будетъ лишь одна смерть: смерть нкоего дерзновеннаго, слишкомъ дерзновеннаго (во сн зрли Мы обличье его, зрли его живымъ!), слишкомъ ужъ опьянившагося – единовременно – и силою своей, и своими же видніями; но виднія – и Наше, и его – не бываютъ своими: ихъ виновники – боги. Во сн зрли Мы его покушающимся на святый Нашъ престолъ, зрли его вседерзкимъ, опившимся виномъ дикимъ, претворяющимъ человка во звря. Ясно одно: угодно богамъ забавлять и развлекать Насъ, божественное Наше достоинство, ибо онъ развлекаетъ Насъ, и тмъ для Насъ хорошъ; онъ не помхи намъ чинитъ, а щекочетъ сладко. Се подарокъ прекрасный, прекрасный, ибо развваетъ онъ скуку, извчную Нашу спутницу, издавна полонившую душу. Что жъ…скучно Намъ и впрямь быти престало. Осталося одно – не оплошать, а сіе – уже не Наши, но твои заботы: Критъ отъ вка благоухаетъ, и малая гниль – ему не помха: таковъ порядокъ міра. Азъ вдаю, чему быти, а чему нтъ: будь покоенъ.
Касато волею принудилъ себя не мнять выраженье лица, ибо ему подумалось: «Вдаетъ онъ Критъ, отецъ народа критскаго, какъ же…А вотъ я вдаю: пахнетъ Критъ дурно: Критъ – не дворецъ кносскій, а всё, всё за предлами его: отецъ чадъ критскихъ, а Крита не вдаетъ».
Царь сдлалъ недолгую паузу и, улыбаясь и соча изъ себя критскую доброту, произнесъ, медленно и елейно:
– Помнится, ты проигралъ Намъ дюжину партій въ кости: къ ряду; Насъ не могло сіе не радовать и не веселить сердце, полное заботъ о дитятахъ своихъ: ты соперникъ сильный, побждающій всхъ, опричь Насъ. Что жъ, что жъ: представляется, что именно теб Мы и поручимъ вести дло сіе по великой Нашей милости: теб, а не Кокалу, воевод верховному, какъ то подобало бы содять; но онъ побивалъ Насъ въ кости, къ несчастью своему, а у прочихъ не всегда выигрывалъ; такожде не любимъ Мы того, что скроменъ онъ и сдержанъ излишне въ своихъ проявленьяхъ любви къ Намъ: рже тебя онъ кланяется и не столь низко кладетъ Намъ поклоны. Дюжину разъ проигрывалъ ты: въ кости; такъ побди: въ подавленіи возстанья, уже заченшагося въ лон земли нашей и нын расцвтающаго на ней. Ей, гряди и не оплошай, не оплошай. А возставшихъ, жизнь которыхъ державный Нашъ мечъ исторгнетъ вскор, посвящаю Матери какъ даръ.
– О царь великій великой страны, сотни колесницъ, въ коней быстроногихъ запряженныхъ (и воевъ при нихъ), къ нашимъ услугамъ, ожидаютъ они славныхъ Твоихъ повелній, сребромъ, да златомъ одянныя, да костью слоновою.
– Сдлай Быстронаго воутріе, днемъ, да передай, что Мы по-прежнему любимъ его: больше народа своего. Да поцлуй отъ Насъ Ретиваго: онъ любимецъ Нашъ въ той же мр, – отвтствовалъ Имато не безъ жара, глядя въ ночную черноту залы, – Ахъ, кони, кони, любовники втровъ, велики вы въ своей сил, безсмертны и красны. Что люди – песокъ морской, но кони! – Существа божественныя, Намъ равныя. Да не коснется рука черни ни единаго изъ нихъ; а ежель коснется – не миновать имъ смерти черной. Потому ты, верноподданйшій изъ доблестныхъ Нашихъ слугъ, достойнйшій изъ чадъ критскихъ, используй въ цляхъ устрашенья черни (а ежель потребно будетъ – и во браняхъ) братьевъ критскихъ: ужель пхоты не хватитъ для сего? А коней славныхъ побережемъ, побережемъ: ужъ больно любы Намъ. Царь на кон, а людъ – пешъ. Царь на кон, а людъ – подъ конемъ.
Помолчавъ и снова поглаживая синяки свои, Имато продолжилъ свою рчь:
– Касато, вотъ теб слово Наше: побдишь – и пожалуемъ теб отъ щедротъ своихъ многихъ, Быстроскачущаго, лучшаго изъ коней во всей Вселенной, съ превеликимъ избыткомъ силъ, одного изъ Нашихъ любимцевъ, да въ придачу къ нему треножникъ царскій, созданный самой Матерью, цною едва ль не въ сто быковъ, пышущихъ здоровьемъ, въ расцвт силъ своихъ.
– Слушаюсь, о Всеверховный! Приказъ Твой – сердцу услада. Скрывать не стану: мысли объ обладаніи Быстроскачущимъ – самыя горячія, медовыя, огненно-струящіяся! Едва ль что дороже найдется въ созданныхъ Матерью земляхъ. Конь сей – словно втеръ! Ибо я потерялъ три дни назадъ Иноходца: смерть претерплъ онъ отъ старости.
– Это большая потеря, милый Нашъ Касато, – съ печалію вымолвилъ царь, – бда пребольшая. Быстроскачущій, созданье вечномолодое, сослужитъ теб службу велику. Но помни: его донын не оскверняла нога человка: ни единаго раза осдланъ онъ не былъ. Одаримъ тебя существомъ всечистымъ, и ты по милости Нашей первымъ его познаешь. Какъ ты вдаешь, у насъ во Критской во держав – не въ примръ землямъ прочимъ – и кони пьютъ вино (подая овесъ, смоченный виномъ); отчего и намъ не выпить? Ей, гряди вонъ: Мы устали отъ рчей и мыслей тяжкихъ, ибо рчи и мысли всегда тяжки для Насъ, ибо мысли и думы суть спутники бдности и нищеты.