Северный крест
Шрифт:
– Съ рожденія воспитывали меня во страх предъ отцомъ твоимъ; страхъ перешелъ и по отношенію къ теб; словно я съ каждымъ мигомъ – находясь при теб – всё боле и боле должаю теб; словно быть подл тебя – милость несказанная. Но я преодоллъ его: его побдило безграничное къ теб презрніе. Владлъ ты міромъ, думая, что ты – путь, но ты не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица. Вдай же: не украшеніе ты земли критской, но прыщъ на лон ея, способный лишь разсмшить – сильныхъ – и держать во страх – слабыхъ. Праздность – единственная добродтель твоя. Гораздъ ты лишь строить шалашъ: изъ человческихъ тлъ; но нын плоть твоя – ступень моего восхожденія. Да и нтъ тебя: есть лишь сластолюбивая твоя плоть (да сгніетъ она – скоре, скоре!), погрязшая въ развратахъ, и нгахъ, и лни безпримрной, да воля женки (какъ скажетъ – такъ ты и длаешь) да Матери, которымъ ты хочешь-не хочешь служишь – даже тогда, когда служишь плоти своей. Ты отъ вка былъ вялъ и слабъ – уже поэтому ты не можешь и не долженъ править; я еще спасаю тебя отъ неудобоносимаго бремени! Всегда, всегда былъ ты мертвъ! О, я благословляю мигъ сей: мигъ рожденія моей Свободы, валявшейся досел въ грязи; зори неложныя всходятъ въ сердц; но для тебя сказанное мною – не поздній закатъ, но самыя позднія сумерки твоего бытія.
Имато, хрипя, тихо произнесъ, потрясая трясущейся десницею, съ широко отверстыми отъ страха глазами:
– Ты не всеподданнйшій нашъ слуга, но всеподлый, ты не возможешь…». Незадолго до того пали наземь царскія регаліи изъ всё боле и боле слабнущей руки.
Глядя презрительно и надменно на царя свергнутаго, сверкая налитыми кровью глазами, въ гордой, торжествующей поз, Касато продолжалъ:
– Успокой сердце свое: дйствіе яда не дастъ возможности теб бол говорить свои глупости и тмъ паче повышать на меня голосъ, какъ то ты привыкъ дять. Да, успокой убогую свою душу и внемли, покамстъ ты еще можешь внимать, о медноголовость, столь долго возсдавшая на трон! Самая Судьба избрала меня своимъ орудіемъ, а Правда – своимъ глашатаемъ. Не моли боговъ: они не окажутъ теб вспомоществованіе: ихъ нтъ. Нмота и глухота Бога, боговъ, богинь, – всё, что я слышалъ, видлъ, сознавалъ. Впрочемъ, ты и безъ меня о томъ вдаешь, но не вдаешь о томъ, что я, видимо, осненъ ихъ несуществующей тнью, разъ дло удалось. И внемли мн, ибо ты впервые бесдуешь со мною, хотя вдать и внимать ты не могъ и пребывая здравымъ: отъ рожденія и до смерти глупъ ты, какъ конь, съ коими сознаешь ты глубинное сродство, ибо имешь столь же мдную главу, какъ и мечи да щиты (съ бездумнымъ на нихъ напечатлніемъ себя пожирающаго змія: словно воинство само себя пожираетъ; иное – выше силъ его)… мечи да щиты критскихъ братьевъ, наихудшихъ воевъ во всей Вселенной, способныхъ на что угодно – но не на воинствованіе. Знай же: всешутйшія мои наименованья, тобою данныя, облетятъ, яко листья осенью: съ твоею смертью ихъ позабудутъ. Будутъ помнить: Касато Мудраго, Касато Справедливаго: перваго немедноголоваго царя всего Крита. А тебя позабудутъ, и я приложу вс свои усилія, всю хитрость свою, всь свой умъ и всю волю (которыхъ у тебя не бывало отъ вка, какъ и у предковъ твоихъ), дабы низвергнуть тебя въ тьму незнанія, дабы и слда отъ твоего царствованія вка не запомнили. И буди тако! О, ты уже грядешь въ удлъ свой: въ небытіе, – мышцы твои окоченли. Стало быть, ты покинешь міръ быстре, чмъ я думалъ. Что жъ: ты заслужилъ небытіе. Я же – заслужилъ бытіе и ту полноту власти, которую ты – своимъ рожденьемъ – укралъ у боле достойныхъ, боле мудрыхъ, боле храбрыхъ, боле сильныхъ. Да, лице твое выражаетъ ужасъ, ибо онъ внутри тебя, ты полнишься имъ. О, если бы я могъ продлить мигъ, лишь мигъ славныхъ твоихъ мученій, столь сладкихъ для моего сердца. О, если бы я могъ! Жаль, силы покидаютъ тебя и скоро покинутъ во вки вковъ. Вдай: не быть – а сіе есть твоя участь – еще хуже, много хуже твоихъ ныншнихъ – въ полной мр заслуженныхъ – страданій. Да, теб навки будетъ много, много хуже: хуже муки страданій есть мука не быть. И – покамстъ – ты еще дышишь, я добавлю: я позабочусь о томъ, чтобы память о теб была стерта съ лица земли. О, я постараюсь преуспть въ этомъ. Слышишь, постараюсь! О зори грядущаго, не ослпите меня, голову не вскружите!
Касато, лучась страшною, темною местью, пылая въ ужасной своей злоб, вскочилъ съ мста и выпилъ вина изъ своего – а не царскаго – кубка. Пилъ онъ жадно, и жаднымъ былъ обликъ его, искаженный злобою, сочившейся изъ сковавшей его улыбки и изъ пренадменнаго его взора. Страсти клокотали въ немъ, и безпокойство пожирало его.
Глядя на зарю, молвилъ, презрительно толкнувъ ногою полубездыханное тло Имато, провряя, живъ ли тотъ; но мысли бывшаго царедворца были заняты инымъ: не старымъ и сгибшимъ, но новымъ и нарождающимся. Такъ и не удостоврившись въ смерти царя, воздлъ Касато руц къ небесамъ, словно моляся имъ, и возглаголалъ:
– Я есмь Касато, мужъ хитрости великой, низостей высокихъ, предательствъ блестящихъ, коварностей благороднйшихъ: такъ я возвеличилъ свое имя до неба и до самыхъ глубинъ Земли. Такъ, такъ да запомнятъ меня вка. Вка! Отнын я безсмертенъ: въ сердцахъ людскихъ: слава моя никогдаже погибнетъ! Вселенная въ самомъ скоромъ времени узнаетъ величайшаго изъ великихъ, творившаго невозможное, а самыя слова «мудрость» и «справедливость» впервые узнаютъ себ цну, впервые обртутъ смыслъ, ибо еще не было до меня ни мудрости, ни справедливости. Я – заря Крита новаго, небывшаго.
Тутъ услыхалъ онъ хрипъ предсмертный:
– Мы, Имато, царь царствующій, не можемъ скончаться, почить: то свойственно низкимъ. Нтъ! Нтъ!.. Не можемъ: мы Смерти выше – мы безсмертны! Мы есмы Быкъ красноярый: потому Мы любимъ коней; Ты – Конь: потому любишь быковъ. Но ты тотъ – единственный – конь, коего я проклинаю вовкъ. Будь же ты проклятъ навки!
Пустыми глазами уставился на Касато царь, бывшій царь. Звзды вонзались въ бархатъ ночи. Но дремали еще грядущіе вихри и бури, въ то время какъ самая зависть стала завистью внценосною.
Умащенное на египетскій ладъ тло Имато, почитавшееся священнымъ, завернутое въ плащаницу злато-багряныхъ тоновъ, покоилось на колесниц, впряженной въ три вовсе не особливо любившихся царемъ коня (вопреки обряду, ибо согласно обряду въ подобныхъ случаяхъ закалывали и хоронили вмст съ усопшимъ царемъ наиболе любимыхъ его животныхъ). Шествіе, собравшее и богатыхъ, и бдныхъ, и молодыхъ, и старыхъ, ждало указа рукой царя новаго – Касато, нареченнаго тотчасъ же при его восшествіи на престолъ Мудрымъ.
Его восшествіе на престолъ было, однако, обрядомъ закрытымъ и проходило вн чужихъ глазъ нсколькими днями ране, тотчасъ же посл смерти Имато; проходило оно во дворц, въ одной изъ залъ, примыкающей къ тронному залу; сущность его состояло въ очищеніи Касато отъ скверны: только посл сего могъ Касато нарицаться царемъ; скверну – словно губка влагу – впитывали бычьи шкуры, содранныя съ только что закланныхъ быковъ, разостланныя по зал, шкуры, по которымъ босикомъ – спиралевидно и мрно – прошествовалъ Касато, обртая власть высшую; посл же – съ подобающей случаю торжественностью – вручали Касато царскія регаліи: таковъ былъ давній критскій обычай; но Касато не боялся нарушить древній сей обычай: вмсто Лабриса и жезла, постановилъ онъ отнын считать регаліями мечъ и бичъ. Лучась злобою, походя боле на нкоего грознаго бога, чмъ на человка, хотя бы и царскаго чина, величаво-неспшно принялъ Касато, сей посредникъ межъ боговъ и людей, подобающія ему отнын регаліи; и чмъ медленне являлъ себя Касато, тмъ большее волненіе пронзало всё чаще и чаще бившееся сердце подносившаго, вскор упавшаго замертво, что вызвало предовольную усмшку, скривившую Касато, носителя власти высшей въ земляхъ добрыхъ еще и до внчанія на царство, еще до восшествія на святый престолъ; но всё жъ отзвукъ удара былъ словно гонгомъ, ударомъ колокола, великимъ рубежомъ: завершеніемъ бытія Касато-прежняго и рожденія Касато-царя; ревъ, рыканіе изверглось изъ Касато, когда воздлъ онъ руц къ небесамъ, скрытымъ потолкомъ залы, и былъ онъ вн себя, ибо претворился въ изступленіе, въ захлестывающій и душу, и главу восторгъ, но боле всего – во власть, еще большую власть: и свтскую, и духовную: воедино; ибо отнын Касато и наивысшая власть – одно: для любой распростертой на земл твари. Однако вернемся къ тому, что было посл: къ шествію.
Кноссъ былъ всецло въ траур черномъ; веселиться, взбреди сіе кому въ голову, было запрещено указомъ новаго критскаго правителя. Улицы, а всего боле площадь близъ Дворца, съ коей и начиналось шествіе, были наводнены людомъ.
Впереди – еще торжественне, чмъ прочіе, – шла конница, дале располагалися наиболе почетные отряды критскихъ братьевъ, ихъ гвардія своего рода, понуривши головы.
Лишь посл шелъ Касато со слугами первйшими; именно возл него неспшно двигалась колесница съ тломъ Имато. Дале можно было узрть жрицъ высочайшихъ, главнйшихъ; горе, казалось бы, безутшное и идущее изъ самыхъ глубинъ души, читалось въ лицахъ шедшихъ; но то было не горемъ подлиннымъ, но озабоченностью: что будетъ при правител новомъ для судебъ ихъ. И многіе изъ народа думали: неспроста династія прервалась, стало быть, воля богинь, разъ Имато почилъ толь младымъ и лишеннымъ прямыхъ своихъ наслдниковъ, въ разгаръ возстанія и глада. Но люди, какъ правило, тщились скрыть подъ наигранной скорбью подлинныя свои мысли о семъ, что имъ весьма удавалось: критянинъ того времени былъ прирожденный лицедй.
Какъ ни странно, погребальное шествіе ограничивалось только лишь сердцевиною Кносса. Какъ думали ближайшіе придворные царя новаго, то было вызвано всепронзающими зноями: Касато не могъ долго передвигаться по граду въ толь жаркую погоду; а ночь была временемъ неподходящимъ для шествія такого рода. Возможно, то были лишь отговорки, а всё дло было въ томъ, что Касато Мудрый не желалъ длать его поспшнымъ, каковымъ было погребальное шествіе предшественника Имато, великаго царя восточныхъ и западныхъ земель Крита Атуко Святояра, когда тло его возили на колесниц во вс крупные грады Крита (то было возможно милостью непревзойденнаго искусства египетскихъ жрецовъ, умвшихъ какъ никто до и никто посл претворять въ нетлнное священныя тла и на вка сохранять ихъ таковыми – такъ, что они вовсе не разлагались, несмотря на южные жары). Чернь изъ градовъ и селеній отдаленныхъ была опечалена ршеньемъ Касато, но возразить никакъ не могла: то было не положено; равно какъ и не могла попасть на шествіе въ силу раздляющихъ ихъ разстояній.
Посл жрицъ – непосредственно предъ собравшимся людомъ – шли многочисленныя плакальщицы, ремесло чье передавалось изъ поколнія въ поколніе; он не переставая рыдали: часами; и восхваляли почившаго; ихъ собирали въ количеств меньшемъ и при погребеніи всхъ высшихъ чиновъ Крита. То же касалось и музыкантовъ съ чернаго цвта дудками и флейтами, игравшихъ нчто заунывное, однообразное и разумвшееся въ т предалекія эпохи торжественнымъ въ высшей мр.
Касато, избравши часы вечерніе для сего дйства, не прогадалъ: Солнце палило не столь люто, какъ въ полдень, когда оно словно готово разорваться вдребезги на яркожалые куски-стрлы. И, хотя шествіе общало быть несравнимо боле быстрымъ, напечатлнье скуки всё же вырисовалось на лиц Касато, что не могло не быть замченнымъ иными изъ высшихъ чиновъ, шедшихъ близъ него. Быть можетъ, сказывался обрядъ – боле пышный, чмъ похоронный, – восшествія Касато на святый престолъ; и слдовавшія за нимъ возліянія обильныя, длившіяся нсколько дней къ ряду среди царя и только лишь наиближайшаго его окруженія; и изступленія да восторги царя новаго отъ сознаванья небывалаго своего воздвиженья по милости Судьбы, премного благоволившей ему отъ самаго его рожденья.